Белая муха, убийца мужчин - [59]

Огонь занимался всё более уверенно. И тут Босая засмеялась как настоящая ведьма — хрипло, торжествующе, презрительно и победоносно. И будто подчиняясь её смеху, с неба обрушился дождь.

Откуда ни возьмись, невероятный, неожиданный, не подчиненный никаким законам, просто с чистого звездного неба, он повалил всё, что нагородили во дворе люди и женщины, он лупил их по головам, словно резиновыми дубинками, он разгонял эту демонстрацию человеческой справедливости, бил тысячей водометов по толпе, которая только что раздувала свои носы, забавляясь расправой. Гроза прибивала людей и женщин к булыжному дну двора, валила их на колени, они ползли кто куда, спасаясь от этой напасти, а я бросился к Босой, поднял брошенный кем-то нож и перерезал веревки. Избитые дождем, все в синяках мы пробежали по замковым коридорам — и я всё тянул за собой Босую, чтобы быстрее привести в безопасное место, а она не слушалась и смеялась, и тянула меня к лестнице. Наконец я сдался и позволил отвести меня в какие-то незнакомые покои. Один угол, второй, ниша, и ещё тёмный угол, лестница, дыра в стене, камни, камни, камни, каменный мешок и…

Розовые двери.

«Ну, прощай, — сказала Босая. — Мне, наверное, пора. Спасибо за приятно проведённое время. Да не плачь ты, придурок. Иди к своим, тебя, наверное, уже ищут».

Она поцеловала меня так грязно и неприлично, поцеловала, как пьяная проститутка, отдаваясь вся, от крови между ног до последнего волоска, что мне стало ясно: больше мы не увидимся. Мне не было места в её завтра. Мне вообще больше не было места.

Нигде.

Накинув на белое платье тьму, она ушла в свою ночь, по-девичьи, украдкой — как уходят в вечернюю сирень те, о ком ты никогда бы не подумал.

Даже если бы захотел.

30. НЕДОСКАЗАННОЕ

Не прошло и месяца с тех пор, как мы вернулись домой, а нас начали вызывать на допросы. Конечно, это слово — «допрос» — нигде не звучало, официально проводилось дознание в рамках следствия, и мы проходили по нашумевшему делу о террористическом акте исключительно как потерпевшие и свидетели… Но, холера на вас, я с полным правом могу назвать допросами эти бесконечные, грубые разговоры в тесных кабинетах. Отношение к тем, кто три дня просидел в заложниках, было совсем не таким, которого мы ожидали. Всеобщее (я бы даже сказал, значительно преувеличенное и иногда попросту фальшивое) сочувствие, которым нас встретили после освобождения из Замка, сменилась такой же всеобщей подозрительностью — с нами поступали так, будто мы были виноваты в случившемся. Будто террористки растворились среди нас — и задачей следствия было их выявить и наказать.

Следователей особенно заинтересовала та тряпка, что висела в поспешно оставленном террористками штабе — грязно-белая тряпка на стене, кусок ткани от неизвестного платья, на котором темнело некогда ярко-алое, а ныне бурое пятно. Эксперты быстро обнаружили, что это кровь, и, разумеется, определили группу и резус фактор — впрочем, это мало что дало следствию, да и, как мне показалось, им было важно понять, какой политический подтекст имел этот символ. Естественно, о происхождении ткани и пятна на ней я ничего им не сказал — как и о многом другом, известном только мне, Босой и её девкам. Теперь это была наша тайна — и иногда я чувствовал удушливый страх, думая, что Босую всё равно поймают и она расскажет о моей роли в этой нашумевшей истории.

«Но ведь она не расскажет, — убеждал я себя. — Нет. Она — не расскажет. Она рассмеётся им в лицо».

Моя Глюмдальклич, которая потеряла своего Гулливера.

Так мы все по одному разговаривали со следователями — и каждый молчал о своём. Ведь каждому из нас, пленных Замка, было о чём промолчать.

Во время этих бесконечных хождений по коридорам государственных учреждений я встретил как-то совсем незнакомую мне женщину, которой на вид было лет сорок пять, не больше — но из глаз, красных, бессонных, пустых и больных, на меня взглянули такие старость и безнадежность, что я не мог больше смотреть и каждый раз отворачивался, натыкаясь на неё в дверях кабинетов. Её таскали на допросы вместе с нами, на неё все время кричали, а однажды, как мне показалось, даже ударили, и её распухшая щека, которую она прикрывала, пробегая мимо меня к туалету, была этому подтверждением. Впрочем, я промолчал и здесь. Мне совсем не нужно было лишнее внимание к моей персоне. Я хотел одного — чтобы от меня наконец отстали.

Потом мне рассказали, что это была мать Джека Потрошителя. Той самой Потрошительницы, через тело которой мы так ловко переступали, вырвавшись на свободу из нашей тюрьмы. От этой женщины требовали подробного рассказа о всех знакомствах её непутёвой дочери — но что могла рассказать эта женщина, когда её ужасная доченька уже лет десять не напоминала о себе? «Так не бывает, — говорили ей следователи. — Чтобы ни разу не позвонила, чтобы не передала через кого-то, что, типа, мама, всё нормально, жива-здорова. Вы что-то не договариваете. Через кого она держала с вами связь?»

Мы все им что-то недоговаривали. Мы все были связаны заговором молчания. Это просто надо было выдержать до конца. Стараясь не смотреть друг на друга, мы входили в кабинеты с решётками на окнах и недоговаривали, замалчивали, выкручивались. Мы были настоящие преступники, а не девки Босой. Мы сами держали себя в заложниках десятилетиями — и теперь должны были ответить за это.