— А вот и сын моего лучшего друга! — громко воскликнул он, радушно раскрывая мне свои объятия.
Помню, впервые услышав это обращение, я очень удивился, потому что, когда наш Байма — мы, дети, называли его Баппу — пошел на фронт, Акбе едва исполнилось десять, но, видно, можно дружить и с тем, кто намного старше тебя. До войны Баппу работал конюхом в колхозе. Конюшня располагалась сразу за нашим садом. Начиная с ранней весны и до поздней осени Акбе и его друзья-сверстники пропадали здесь целыми днями. Случалось, конюхи поручали ребятам присмотр за лошадьми, а те только об этом и мечтали. Особое доверие оказывалось Акбе. Он хотя и не был среди ребятни старшим по возрасту, однако довольно уверенно чувствовал себя в седле, да и с лошадьми умел обращаться. Так они и сдружились с Баппу, а потом эта дружба коснулась и меня. При встрече со мной Акбе часто заводил разговор о Баппу. А еще каждый раз вспоминал о том, как я, будучи малышом, на вопрос, чей ты сын, голосисто отвечал, коверкая произношение: «Нашего Дадту!»
Вот и на этот раз, повстречавшись со мной на проспекте, Акбе опять вспомнил об этой истории. Но вид у меня был, наверно, кислый, потому что он тут же справился:
— Что с тобой? Случилось что-нибудь?
Я не стал ничего скрывать, высказался напрямик:
— Кончилась моя учеба!
— И что, из-за этого надо бросаться в Терек?
— Дело в другом: жить мне негде.
— А до сих пор где ты жил?
— В общежитии, но теперь я уже не студент…
И я рассказал ему о всех своих мытарствах.
Институт я закончил три месяца назад. Меня направили в наш район в отдел народного образования, но поскольку свободных мест в школах не было, меня держали, так сказать, про запас. Впрочем, мне это было только на руку, поскольку к педагогической работе душа у меня не лежала. В свое время за уроки, проведенные на практике, я получил хорошие оценки, но мне самому эти уроки не нравились, в особенности если сравнить их с теми блестящими уроками, которые давали мои сокурсники. И потом, откровенно говоря, меня тянуло писать, а не преподавать. Каждая из информаций, опубликованных мною в последний год учебы в газете, была для меня дороже самого лучшего из моих уроков. А если быть еще точнее, так только они и приносили мне истинное удовлетворение.
Когда наконец я устроился на работу в газету, радости моей не было предела. Целый месяц я ждал этого счастливого дня. Да что я говорю — целый месяц! Ждал я всего-навсего месяц, мне же казалось, что время остановилось и минул по меньшей мере год…
Все наши выпускники успели разъехаться по домам, многие уже приступили к работе, а я все еще жил в общежитии. Потом общежитие принялись ремонтировать. Начали с четвертого этажа, на котором я как раз и жил. Надо сказать, комендант отнеслась ко мне очень доброжелательно, вначале переселила меня на третий этаж, потом на второй. В конце концов я оказался на первом этаже. Тут у меня хватило здравого смысла понять, что обратно на четвертый этаж путь для меня заказан, и я покинул общежитие.
Устроился жить в гостинице. Рассчитывал, что смогу оставаться здесь, пока не подыщу себе какую-нибудь комнатку, но ошибся. Прошло что-то около месяца, когда ко мне пожаловала администратор.
— Что это у вас за паспорт? — спросила она с широко раскрытыми от удивления глазами.
— Паспорт как паспорт, — растерянно проговорил я.
— Разве вы не знаете, что с местной пропиской жить в гостинице нельзя?
— Нельзя?.. — смешался я окончательно.
— Конечно нет! Быстренько собирайте свои вещи и чтоб духу вашего здесь не было!
Я и не подозревал, что положение может так резко измениться и, не зная, что отвечать, стоял, разинув рот, как человек, у которого из рук упорхнула перепелка.
— Прошу вас, не задерживайтесь, не то из-за вас мы будем иметь неприятности…
Подводить администратора мне не хотелось. Спасибо ей уже за то, что она с самого начала не стала вникать в тонкости, связанные с моей пропиской, не то меня и близко не подпустили бы к порогу гостиницы.
— Только вы, пожалуйста, не обижайтесь на меня, — виноватым голосом проговорила администратор, когда я, побросав свои вещи в чемодан, направился к выходу. Словно ее извинения могли как-то скрасить мою судьбу.
Начиная с этого дня, ночи я проводил в кабинете редакции. Здесь стоял видавший виды пружинный диван, нашлось и чье-то ветхое пальто. Жил я здесь, разумеется, нелегально, тайком от всех. Кого я боялся и стеснялся одновременно, так это сторожей-вахтеров. Страх мой был естественен, поскольку я самовольно поселился в рабочем помещении, что касается моего смущения, то оно объяснялось просто: вдруг кто-нибудь из сторожей узнает, что у меня нет ни дома, ни угла, ни родственных связей — ведь тогда позора не оберешься!
В редакции имелось два входа. Один был открыт постоянно, и возле него всегда дежурил вахтер, другой закрывался спустя полчаса-час после окончания рабочего дня. Я проходил мимо вахтера так, чтобы он меня заприметил, потом через боковой вход возвращался обратно. Так вот и выкручивался. Но, думаю, и вахтерам в конце концов все стало ясно, потому что каждая свободная минута была связана для меня с нелегкими поисками жилья, о чем, конечно, в редакции все успели узнать.
