Белая крепость - [24]

Однако это продолжалось недолго. Ходжа захотел, чтобы я ему рассказал, что буду делать, когда займу его место. Мне ничего не приходило в голову, нервы были настолько напряжены, что я не мог сосредоточиться на странной ситуации, в которой мы находились, и старался думать о нашем сходстве и об укусе насекомого. Он настаивал, я вспомнил, что собирался написать воспоминания, когда вернусь в свою страну, и сказал, что, возможно, из всего, что со мной произошло, получатся интересные рассказы. Он с презрением ответил мне — я же не знаю его так, как он меня! Потом оттолкнул меня и остался один перед зеркалом: он сам расскажет, что со мной произойдет, когда я окажусь на его месте! Прежде всего он сказал, что нарыв — это чумной бубон, и я умру. Потом стал объяснять, как я буду мучиться перед смертью; сказал, что страх, к которому я не готов, хуже смерти. Живописуя мои страдания, Ходжа отошел от зеркала, лег на расстеленную на полу постель и продолжал рассказывать, какие муки и боль мне придется испытать. Руки его были сложены на животе, и я подумал, что они должны унять ту боль, о которой он рассказывал. Он позвал меня, я подошел к нему с опаской и пожалел об этом — он снова стал протягивать ко мне руки. Почему-то я был уверен, что у него просто след от укуса насекомого, но все равно мне было страшно.

Так продолжалось всю ночь. Он делал все, чтобы затянуть меня в свою болезнь и страх, и все повторял, что он — это я, а я — он. Мне казалось, что он делает это оттого, что ему нравится смотреть на себя со стороны, и я повторял себе, как человек, стремящийся очнуться от кошмарного сна: он играет, ведь он сам произносил это слово — «игра», но, с другой стороны, он все больше потел, и не так, как это бывает от страха или жары, а как по-настоящему больной человек.

Когда начало всходить солнце, он заговорил о звездах и о смерти, о несбывшихся предсказаниях, о глупости падишаха и его неблагодарности, о своих любимых глупцах, «о них» и «о нас», и о том, что хочет быть другим! Но я больше не слушал его, вышел в сад. Почему-то вспомнились слова о бессмертии, которые я когда-то прочитал в старой книге. Все вокруг было тихо, только воробьи чирикали, перелетая с одной ветки липы на другую. Какой удивительный покой! Я подумал о других домах в Стамбуле и о больных чумой. Если у Ходжи — чума, то она продлится, сколько положено, пока он не умрет, а если нет, то красная припухлость исчезнет. Я чувствовал, что недолго мне оставаться здесь. Когда я вернулся в дом, у меня не было раздумий о том, куда бежать, где укрыться. Я думал только о месте, подальше от Ходжи и от чумы. Засовывая в торбу кое-что из одежды, я понимал, что это место должно быть достаточно близко, чтобы меня не поймали по дороге.

7

Я скопил немного денег, украв по мелочи у Ходжи и скрыв от него то, что мне удалось подзаработать. Прежде чем выйти из дома, я достал деньги из потайного места, из носка, спрятанного в сундуке с книгами, которые я больше не читал. Из любопытства я вошел в комнату Ходжи; горела лампа, он спал весь в поту. Я удивился тому, как невелико зеркало, всю ночь пугавшее меня нашим сходством с Ходжой, в которое я полностью никогда не верил. Не притрагиваясь ни к чему, я быстро вышел из дома. Пока я шел по пустым улицам квартала, ощущая на лице легкий ветерок; мне все время хотелось вымыть руки, я знал, куда идти, и был доволен. Мне понравилось идти по улицам в утренней тишине, спускаться по холмам к морю, мыть руки у чешме[46], любоваться Золотым Рогом.

Впервые я услышал об острове Хейбели[47] от молодого монаха, который приехал с этого острова в Стамбул; мы с ним встретились в Галате, и он восторженно рассказывал о красоте Принцевых островов. И мне это запомнилось, выходя из квартала, я знал, что отправлюсь туда. Лодочники и рыбаки, с которыми я разговаривал, запросили бешеные деньги за перевоз, я расстроился, решив, что они поняли, что я беглец, и скажут, куда я отправился людям Ходжи, которых тот пошлет на мои поиски. А потом используют это для устрашения христиан, которых они презирают за то, что те боятся чумы. Стараясь не привлекать к себе внимания, я сговорился с одним из лодочников. Он был не слишком силен, к тому же, вместо того, чтобы налегать на весла, много болтал, рассуждая о том, за какие грехи людям послано это наказание — чума. Он добавил, что невозможно спастись от чумы, укрываясь на острове. Я понял, что он боится чумы не меньше меня. Плыли мы шесть часов.

Позднее я понял, что провел на острове счастливые дни. За небольшие деньги я поселился у одинокого рыбака-грека, я жил в постоянной тревоге, стараясь не показываться на людях. Иногда я думал, что Ходжа умер, иногда, что он послал за мной погоню. На острове было много христиан, как и я сбежавших, спасаясь от чумы, но мне не хотелось общаться с ними.

Утром я выходил в море с рыбаками, вечером с ними возвращался. Я увлекся ловлей крабов острогой. Если погода не позволяла выйти в море, я иногда гулял по окрестностям, доходил до монастыря и спал в винограднике. А еще был навес, увитый виноградными лозами, рядом со смоковницей; в ясную погоду отсюда видна была даже Ая-София