Белая крепость - [22]

Мне надоело сидеть дома, и под вечер я вышел на улицу: в одном саду дети забрались на дерево, оставив внизу разноцветную обувь; болтливые женщины, стоявшие в очереди у источника, не смолкли при моем появлении; рынок был полон народу; одни ссорились, другие пытались их помирить, третьи наблюдали за происходящим. Я хотел убедить себя, что эпидемия идет на спад, но, увидев тела, выносимые со двора мечети Беязыт, в страхе поспешно вернулся домой. Входя в свою комнату, я услышал голос Ходжи: «Иди-ка сюда, посмотри!» Он расстегнул минтан[43] и показал красное пятно и припухлость внизу на животе: «Повсюду насекомые». Я подошел и внимательно посмотрел: маленькое красное пятнышко, небольшая припухлость, как от укуса насекомого, зачем он мне это показывает? Я испугался, поскольку он не дал мне присмотреться поближе. «Укус насекомого, — сказал он, — правда?» Он потрогал пальцем припухлость: «Или блохи?» Я промолчал и не сказал, что не видел таких блошиных укусов.

Найдя предлог, я до захода солнца оставался в саду. Я понимал, что не стоит находиться в доме, но пойти было некуда. К тому же пятно действительно было похоже скорее на укус насекомого, чем на чумной бубон; гуляя в саду по зеленой траве, я думал, что покраснение через два дня вспухнет, расцветет, как цветок, и лопнет, и Ходжа умрет в муках; видимо, это какое-то крупное насекомое из жарких стран, которое гуляет по ночам, но название этого мнимого насекомого не приходило мне в голову.

Когда мы сели ужинать, Ходжа старался выглядеть веселым, шутил, подтрунивал надо мной, но длилось это недолго. Мы закончили ужин в молчании; опустился тихий вечер, и Ходжа сказал: «Тоскливо как-то. Давай сядем и напишем о чем-нибудь». Только так он мог отвлечься.

Но писать он не мог. Мне писалось легко, а он просто сидел и наблюдал за мной. «О чем ты пишешь?» — спросил он через некоторое время. Я прочитал ему то, что написал, как после второго курса инженерного училища ехал на каникулы домой на лошади, и как мне не терпелось поскорее доехать. Но я любил училище и своих товарищей; на каникулах я в одиночестве читал книги, которые привез с собой, и очень скучал по друзьям. После недолгого молчания Ходжа вдруг спросил шепотом, будто поверяя тайну: «Там все так счастливо живут?» Я думал, что он пожалеет о своем вопросе, но он продолжал смотреть на меня с детским любопытством. Я ответил тоже шепотом: «Я был счастлив!» На лице его проступила легкая, но не пугающая меня зависть. Со вздохом он стал рассказывать.

Когда они жили в Эдирне[44], ему было тогда двенадцать лет, они с сестрой и матерью ходили в больницу при мечети Беязыт; там лежал больной отец матери. Мать оставляла соседям маленького брата, который еще не умел ходить, брала приготовленную заранее банку молочного киселя, и рано утром они с Ходжой и его сестрой отправлялись в путь; шли короткой приятной дорогой в тени тополей. Дед рассказывал им всякие истории. Ходжа любил эти истории, но больницу он любил больше, поэтому убегал от деда и рассматривал все вокруг. Однажды он услышал музыку, которую играли для душевнобольных в здании с большим куполом, освещенным фонарем; в музыке слышались звуки бегущей воды; он видел и другие помещения, где поблескивали странные разноцветные бутылки и банки; однажды он заблудился и стал плакать, его провели по всей больнице, пока не нашли место Абдуллаха-эфенди. Мать иногда плакала, иногда вместе с дочерью слушала истории деда, потом они брали у деда пустую банку и возвращались домой, но по дороге мать покупала халву и говорила: «Поедим, пока никто не видит». Было у них местечко под тополями на берегу реки, они усаживались там втроем, опускали ноги в воду и ели.

Ходжа умолк, и воцарилось безмолвие, сближающее нас и внушающее ощущение странного братства. Ходжа был неспокоен. С грохотом открылась и закрылась дверь соседнего дома, Ходжа сказал, что впервые почувствовал интерес к науке, когда увидел в больнице весы, баночки и бутылочки с лекарствами, от которых больные выздоравливали. Но дед умер, и больше они в больницу не ходили. Ходжа все время мечтал, что вырастет и сам пойдет туда, но однажды разлилась река Тунджа[45], больных увезли, грязная вода заполнила помещения больницы; она долго не спадала, а когда отступила, то прекрасная больница оказалась под слоем грязной зловонной глины, которую невозможно было отчистить.

Когда Ходжа снова умолк, ощущение близости между нами исчезло. Он встал из-за стола, краем глаза я видел его тень, мечущуюся по комнате; он взял лампу, стоявшую посередине стола, зашел мне за спину; теперь я не мог видеть ни его, ни его тень; хотелось повернуться и посмотреть, но я не делал этого — получилось бы, что я встревожен и жду чего-то недоброго. Через некоторое время я услышал шорох снимаемой одежды и в страхе обернулся. Он стоял голый по пояс перед зеркалом и при свете лампы рассматривал свой живот и грудь. «О боже! — сказал он. — Что за нарыв! Иди-ка посмотри!» Я не двигался с места, и он заорал: «Иди, я говорю!» Я подошел, испуганно, как ученик, который боится наказания.

Никогда я так близко не приближался к его голому телу, мне стало неприятно. Я убеждал себя, что именно по этой причине не хочу подходить к нему, но на самом деле я боялся его нарыва. Он понял это. Но, чтобы скрыть свои чувства, я наклонился к нему и стал что-то бормотать, изображая врача, осматривающего больного. «Боишься, что это чумной бубон?» Я сделал вид, что не услышал его слов, хотел сказать, что это укус странного насекомого, что у меня тоже был когда-то такой укус, но название насекомого никак не приходило мне в голову. «Ты потрогай, — сказал Ходжа, — иначе, как ты можешь определить, что это такое!»