Белая крепость - [21]

Слово было самым действенным моим оружием. И потому я напомнил ему о его работах за последние десять лет; я говорил о годах, потраченных им на теорию космографии, о многих часах наблюдения за небом, испортившего его зрение, о днях, когда он не отрывался от книг; я нападал на него; говорил, что глупо просто так умирать, когда можно жить, уберечься от чумы. Мои слова заставляли осознать угрозу. Читая то, что он написал, я чувствовал, что он, вопреки своей подозрительности, вновь испытывает утраченное было доверие ко мне.

Чтобы забыть о своих несчастьях и о реальности, я в те дни записывал счастливые сны, снившиеся мне не только ночью, но и во время послеобеденного отдыха. Эти сны, где лишь образы имели значение, я старательно записывал поэтическим языком сразу асе, как только просыпался. В моих снах в лесу за нашим домом жили люди, знавшие тайны, которые нам давно хотелось узнать; если мы осмеливались войти в этот темный лес, то становились их друзьями; то вдруг снилось, что наши тени не исчезают, когда заходит солнце. Люди, которых я видел во сне, как бы выходили из сна и начинали жить среди нас: вот я вместе с отцом и матерью устанавливаю в саду какие-то металлические конструкции, которые должны были облегчить нашу работу.

Нельзя сказать, чтобы Ходжа не догадывался, что эти сны — та дьявольская ловушка, которая утащит во тьму все его бессмертные знания, но все равно он спрашивал меня, даже сознавая, что с каждым вопросом понемногу теряет уверенность в себе: «Что означают эти нелепые сны? Действительно ли я вижу во сне все то, о чем говорю?» Таким образом, то, что мы проделаем с падишахом, сначала я проделал с Ходжой; очевидно, что если мы не можем препятствовать распространению чумы, то не можем и остановить стремление человека к знаниям. Нетрудно предсказать, что Ходжа заразится, но все равно интересно было бы знать, какие он видит сны! Он слушал меня с усмешкой, но поскольку, задав вопрос, он уже подавлял свою гордость, то спорить со мной он не мог; рассказывая, я замечал, что мои истории ему интересны. Я видел, что нарушил спокойствие, которое Ходжа напустил на себя с приходом чумы, страх перед смертью от этого не стал у меня меньше, но все же я не был теперь в этом одинок. Конечно, я платил за это мучениями по вечерам, но видел, что борьба моя небесполезна: когда Ходжа протягивал ко мне руки, я напоминал ему о том, что он умрет раньше меня, как те, кто не боится чумы, не ведая о ее опасности, напоминал ему о том, что он не закончил свою работу, и о моих счастливых снах, о которых он читал в тот день.

Но не мои слова переполнили чашу терпения Ходжи, а нечто другое. Однажды к нам пришел отец одного из его учеников, живший в нашем квартале. Он выглядел озабоченным. Я, как ленивая кошка, сел в уголке и слушал их долгий разговор ни о чем. Наконец гость заговорил о том, ради чего пришел: дочь его тети осталась вдовой после того, как ее муж упал с крыши. Многие сватают ее, но он вспомнил о Ходже, так как знает от жителей квартала, что тот принимает сватов. Ходжа ответил на эти слова неожиданно грубо, объявив, что не собирается жениться, а если бы собрался, то не на вдове. На это гость возразил, что Мухаммеду не помешало жениться на Хатидже то, что она была вдова, хотя она стала его первой женой. Ходжа возразил, что он слышал про эту вдову, и она не стоит и мизинца святой Хатидже. Тоща этому человеку захотелось показать Ходже, что он не такой уж простачок: он, конечно, не верит, но народ в квартале открыто говорит, что Ходжа крадет коз; и людям не нравится, что он наблюдает за звездами, не нравятся странные часы, которые он сделал с помощью линз. Как обиженный продавец, товар которого охаяли, наш гость добавил, что говорят, будто Ходжа ест; сидя не по-турецки, а, как гяуры, — за столом; он покупает книги за огромные деньги, а потом выбрасывает их и топчет страницы, где написано имя Пророка; часами глядя на небо, он не сумел укротить в себе шайтана, и поэтому он среди дня ложится на кровать и смотрит на грязный потолок; ему нравятся не женщины, а мальчики, а я, его брат-близнец, не соблюдаю пост в месяц рамазан[42]; и чума была наслана из-за него.

Выпроводив гостя, Ходжа вернулся взбешенным. Я решил, что спокойствие, которое он сохранял, так как разделял чувства всех остальных во время чумы, или делал вид, что разделяет, закончилось. Чтобы нанести ему последний удар, я сказал, причем совершенно искренне, что чумы не боятся только такие дураки, как этот тип. Ходжа был вне себя, не знал, куда девать руки, снова завел разговор про «глупцов», о чем в последнее время не заговаривал. Когда стемнело, он зажег лампу, поставил посреди комнаты стол. Он хотел, чтобы мы что-нибудь написали.

Мы сидели по разные стороны стола и, как два холостяка, занимающихся гаданием, чтобы скоротать нескончаемые зимние вечера, что-то писали на лежавших перед нами листах бумаги. Должно быть, мы выглядели смешно. Утром я прочитал то, что написал Ходжа, и нашел это еще забавнее, чем мои записи. Подражая мне, он тоже описал сон, но ясно было, что никакого сна он не видел и все выдумал: итак, мы — братья, себя он видел моим старшим братом, а я учтиво внимал его ученым речам. На следующее утро за завтраком он спросил, что я думаю по поводу сплетен соседей о том, что мы — братья-близнецы. Вопрос этот мне понравился, но я не испытал гордости и ничего не ответил. Дня через два он разбудил меня ночью и сказал, что то, о чем он написал, он действительно видел во сне. Может, это и было правдой, но я не придал этому значения. На следующий вечер он признался, что боится умереть от чумы.