Как правило, по субботам, как только освобождались от дел, все, начиная с самых маленьких канцелярских крыс и до самых влиятельных вельмож, пускались в загул. Даже такие столпы общества, как Безбородько или тот же Потемкин, по субботам, переодевшись в простое платье обывателя, покидали свои дворцы и со ста рублями в кармане отправлялись до понедельника в самые низкие притоны. Там они пили, играли в карты, развратничали, дрались, а в понедельник, чуть свет вернувшись домой и приняв ванну, надевали золоченые мундиры и шли исполнять свои важные должности.
Случалось, что и приближенные к государыне люди, ее камердинеры, помощники, секретари, не лишены были этой слабости. О Храповицком, секретаре Екатерины, рассказывали, что однажды в каком-то кабаке он подрался за картами с шулером, причем оказался пострадавшей стороной и покинул кабак с огромным синяком под правым глазом. Волей-неволей пришлось в понедельник идти на службу в таком неприличном виде. Каково же было его удивление, когда в числе первых к нему явился на прием один из губернаторов Поволжья, в котором Храповицким признал своего вчерашнего обидчика. Ночные гуляки посмеялись над своими приключениями, и, к чести Храповицкого, он решил удовлетворительно дело губернатора, не придав никакого значения понесенному урону.
На второй же день после предоставленного государыней внеочередного отпуска Царское Село опустело. Из мужчин остались одни дежурные по штабу офицеры, камердинеры, срочные курьеры и солдаты караульной роты. Заволновались придворные красавицы — глазки мечутся, слова летят невпопад. Это ужасно смешило государыню, но после обеда прибежала та же Нарышкина, чтобы сообщить, что не все мужчины воспользовались полученным отпуском. Воспитанник государыни предпочел никуда не уезжать — он и теперь гуляет в отдаленной аллее в обществе той же бабочки с глазами горной косули…
— Так, — сказала государыня и, изменившись в лице, молча ушла в свои покои.
Через несколько дней присматривавший за состоянием ее здоровья врач Роджерс обратил внимание государыни на то обстоятельство, что период коликов, от которых она страдала, может повториться, и, чтобы избежать его, прописал ежедневные моционы.
Однажды перед обедом во время продолжительной прогулки по парку со своей приятельницей Нарышкиной государыня опять наткнулась на того красавца ротмистра. На этот раз он уже не растерялся и никуда не спешил. Кем-то вымуштрованный, он делал невероятные усилия, чтобы казаться хладнокровным, но в конце концов растерялся и, отдав честь, тут же опустился на одно колено.
— Простите мне мою неловкость, ваше величество…
— Ничего, пустое…
Едва они отошли, как Нарышкина принялась петь:
— Ах, ваше величество, как он вас любит, знали бы вы, как он вас любит! Он буквально боготворит вас!
— Да скажите мне наконец, кто этот ротмистр?
— Платон Зубов, ваше величество. Командир караульной роты дворца. Не правда ли, писаный ангел!
— Не знаю… Странный он какой-то, этот ротмистр…
— Что же в нем странного, ваше величество?
— Эта девичья стройность, эти реснички… В самом деле, не мужчина, а херувим какой-то…
— О, не спешите, ваше величество. Иногда из этих херувимчиков такие дьяволы вылупливаются, такие дьяволы, что не приведи господи…
— Ах ты старая греховодница, — пожурила ее государыня. — Вот возьмусь я за вашу сестру и выведу на сцену перед всей публикой в новой комедии…
— О нет, ваше величество! Все, что угодно, только не это!
Согласившись отложить публичное высмеивание сплетниц, государыня вернулась в свой рабочий кабинет и распорядилась вызвать к себе генерала Дмитриева-Мамонова и фрейлину Щербатову. Двор замер. Надвигалась гроза.
Они вошли перепуганные, пали перед ней на колени и молвили в один голос:
— Пощадите, ваше величество.
Екатерина встретила их стоя. Дав им постоять на коленях, она прошла в дальний угол кабинета, взяла с круглого мраморного столика табакерку с портретом Петра Великого. Понюхала табачку, мельком взглянув на ставший для нее родным облик Петра. Чихнула. Прошлась медленно, задумчиво из конца в конец кабинета, и вместе с ней нескончаемая вереница русских цариц задумчиво прошествовала в огромных венецианских зеркалах, украшавших стены кабинета.
— Милая княжна, — спокойно, доброжелательно начала государыня, — около года тому назад ваш батюшка, известный историк и литератор, обратился к нам с нижайшей просьбой определить его единственную дочь при нашем дворе с тем, чтобы она на наших глазах получила должное завершение своего воспитания. Скажите, мой друг, было ли в той просьбе только естественное в таких случаях радение родителей о своих чадах, или это в какой-то мере совпадало и с вашими собственными желаниями?
Бедная княжна — сам факт обращения к ней государыни привел ее в такой трепет, что, казалось, она вот-вот упадет в обморок. Стоя на коленях, она беспомощно озиралась, потому что от волнения никак не могла вникнуть в смысл заданного ей государыней вопроса. Александру Дмитриеву-Мамонову потребовалось немало времени, чтобы успокоить свою подругу и помочь ей понять, о чем ее спрашивали.
— О нет, ваше величество! — ответила наконец княжна. — Прежде родительского было мое собственное желание, и у меня до сих пор нету слов, чтобы выразить то счастье, которое меня охватило, когда я в первый раз…
