Бэль, или Сказка в Париже - [55]

Это случилось однажды утром, когда Николай Степанович, проснувшись, как обычно, в шесть часов, вышел из своей комнаты, чтобы пройтись перед завтраком вдоль озера. И вдруг он увидел мальчика-подростка — пастушка, который перегонял стадо горных овец через бурлящий ручей. На нем была ярко-малиновая шелковая безрукавка, сиреневые шаровары, заправленные в черные поношенные сапожки, и маленькая черная шапочка. В одной руке пастушок держал деревянную дудочку — горную свирель, в другой — длинный тонкий кнут для усмирения животных, а за плечами его висела тряпичная котомка с нехитрыми съестными припасами. Утреннее, едва пробудившееся солнце, заигрывающее с серебристой росой, лениво касалось влажных сапог пастушка, придавая им яркий блеск, а предрассветная серо-голубая дымка, все еще клубящаяся в туманной низине предгорья, окутывала его маленькую фигурку молочным коконом, накладывая на яркую одежду мальчика пастельные мазки, где-то сгущающиеся, а где-то прожилисто редеющие.

«Ах! Какой красочный образ!» — восхитился Николай Степанович, и его в тот же миг одолела острая тяга написать портрет пастушка. Ему захотелось немедленно взяться за кисти и мольберт, да так, что даже заходили желваки от желания, а рука сама собой сложилась таким образом, будто он уже держал в ней кисть и сейчас должен был нанести первый мазок на воображаемое полотно. Все преграды, существовавшие доселе в его зашоренном сознании, рухнули разом, стало легко и свободно! Как засохшая болячка от тела, они отслоились от души, словно занимавшие там чужое место. И великий художник в этот момент почувствовал в себе такое вдохновение, которого ему было не обуздать ни ответственностью перед законами церкви, к соблюдению которых призывали его традиции славянофилов, ни страхом перед отцовскими проклятиями. Сейчас он думал только об одном — сколько времени потребуется для того, чтобы раздобыть приличного качества холст, мольберт и краски. А пока… пока он неотрывно смотрел на пастушка, загоняя в свою память все даже самые мелкие детали увиденного.

Лечение Николая Степановича, проходящее вполне успешно, перемежалось теперь его работой, до которой он дорвался наконец, как изголодавшийся путник до еды.

Портрет пастушка он писал в течение четырех месяцев, с трудом выкраивая время, которое почти полностью съедало лечение и физические упражнения. Однако по истечении этого срока, когда Великий Лама, порадовавшись результатам его оздоровления, умерил-таки интенсивность своей лечебной практики, художник принялся за его портрет.

Сначала все шло довольно гладко, ибо въевшиеся в память Николая Степановича черты Сю-Алыма, которые он наблюдал ежедневно в течение десяти месяцев, запечатлеть было вовсе не сложно. Однако как только дело дошло до глаз Великого Ламы, Николай Степанович понял, что не в состоянии их изобразить. Он совсем не знал этих глаз, несмотря на то что видел их ежедневно. Он не знал, что в них скрывается за теми семью печатями, которые Великий Лама тщательно оберегал. И тогда художник принялся исподволь наблюдать за Сю-Алымом, надеясь поймать и удержать в памяти то главное, что так необходимо для портрета. Однако не тут-то было! Великий Лама словно наложил табу на эту главную часть своего лица, Николай Степанович не мог прорваться через запретную черту. Художник огорчился, ибо не в его правилах было изображать пустые оболочки человеческих лиц без отображения их внутренней сути. Ведь без этого, самого главного, настоящего портрета получиться никак не могло!

И вот когда окончательно расстроившийся Николай Степанович решил, что оставит эту несостоявшуюся работу, к нему вдруг пришло озарение. Он вспомнил лицо Сю-Алыма в момент гипноза. Оно пробилось сквозь гипнотическую завесу, как несмелый солнечный луч сквозь нахмурившуюся тучу, и художник, увидев глаза Великого Ламы в тот момент, понял наконец, что его мучило все это время.

— Вот! — сказал он себе. — Вот когда его глаза были тем, что они есть на самом деле! Именно в тот момент в них светилась душа Сю-Алыма!

Николай Степанович увидел это только теперь и очень обрадовался своему открытию. Он всю ночь напролет простоял у холста и только под утро, когда его уставшие до изнеможения ноги стало покалывать застойными мурашками, с великим удовольствием прилег на кровать и уснул.

Портрет Сю-Алыма ему удалось закончить довольно быстро. Великий Лама был изображен во время проведения совета лам в главном монастырском зале, восседающим на высоком, похожем на трон стуле. Взгляд его, несущий в себе всю мудрость мира, был устремлен вдаль, словно там, в этой далекой дали таилось нечто такое, что придавало ему силы вершить свои великие деяния.

Лечение Николая Степановича приближалось к концу, когда его рука вновь потянулась к мольберту, чтобы изобразить ту, которая завладела его сердцем. Молодость Бэль, ее непосредственность и чистота делали девушку абсолютно открытой для глаз великого художника. А чувство любви, окрылявшее его творчество, во сто крат увеличивало вдохновение. Он изобразил Бэль в тот момент, когда она перепрыгивала через небольшой горный ручей. Николай Степанович часто наблюдал ее за этим занятием, всякий раз не переставая удивляться той легкости, с которой ей удавалось это делать. На картине был зафиксирован момент прыжка девушки с полуоборотом назад. Так, словно ее кто-то случайно окликнул, заставив повернуть корпус и голову на зов. И вопросительный, удивленный взгляд Бэль был устремлен на этого кого-то. Черные, длиною до пояса вьющиеся волосы девушки хаотично подлетали вверх вместе с легкой белой накидкой из тончайшей кисеи, накинутой на ее плечи, увлекая за собой и подол широкой цветастой юбки, которая оголяла щиколотки босых ног. Распростертые руки Бэль напоминали взмах птичьих крыльев, помогающих вынесенному вперед бедру совершить этот прыжок — полет над ручьем. Вечернее предзакатное солнце окутывало тонкий стан девушки розовеющими лучами, зеркально отражая легкий пурпур в бегущем потоке воды, и, вторя художнику, откидывало тень парящей над ручьем Бэль на ближайшую горную гряду.