Бэль, или Сказка в Париже - [54]

Такова была общая незатейливая картина первого дня, проведенного Николаем Степановичем в монастыре, и она была единственно четко запомнившейся ему из девяноста последующих, улетучившихся из его памяти дней. Великий Лама, неслышно представший перед ним в тот вечер на площадке, пригласил его пройти в отведенную ему комнату, а потом указал на скромную кровать, которая стояла посередине небольшого мрачного, с единственным маленьким оконцем помещения, а потом… Потом память Николая Степановича смутно петляла по лабиринтам затуманенного сознания, перемежаясь обрывками чьих-то фраз, прикосновениями к своему телу чьих-то рук и ощущением физической боли в нем, какими-то бессознательными, но усердно выполняемыми по чьей-то воле упражнениями, умиротворенным состоянием и, наконец, беспрестанным, проникающим в душу взглядом черных бездонных глаз Великого Ламы.

Пришел день, и с ним случилось самое настоящее чудо. Он открыл глаза, пробудившись от длительного полусна, в котором он находился все эти три месяца, и впервые увидел перед собой не знакомое вплоть до самой едва уловимой морщинки лицо Сю-Алыма, нет! Перед ним предстало лицо прекрасной молодой девушки. Она улыбалась ему приветливой улыбкой, обнажив ряд ровных белых зубов, контрастирующих с ее смуглой матовой кожей и розовым цветом пухлых, почти детских губ, ее глубокие выразительные глаза, наполненные черной маслиновой влагой, выражали такое беспредельное благодушие, что Николаю Степановичу показалось, будто перед ним появился ангел, излучающий на него всю благость мира. Сначала он подумал, что это видение, которое задержится перед его восхищенным взором всего несколько секунд и исчезнет на веки вечные. Он по своей старой привычке машинально протянул руку под подушку в надежде обнаружить там карандаш и блокнот, чтобы успеть зарисовать эти неповторимые черты. Девушка улыбнулась и громко позвала кого-то на своем языке. На ее зов явился Великий Лама и, приблизившись к Николаю Степановичу, взял его за руку.

— Ну вот! Первые сеансы нашего лечения закончились, — сказал он, — и должен заметить, что они прошли отлично! Нам, конечно, предстоит еще многое, но самое сложное, думаю, уже позади. Сейчас, Николай, вставайте-ка с постели, пройдитесь, а потом расскажите о своем состоянии.

Николай Степанович взглянул на девушку, скромно стоящую подле его кровати за спиной Великого Ламы. Сю-Алым, проследив за его взглядом, представил незнакомку:

— Это моя внучка Бэль. Она перенимает мои навыки в лечении, и, скажу вам, небезуспешно. Вот уже с неделю она делает вам аккупунктурный массаж, после того как я ввожу вас в состояние транса. Она будет продолжать этим заниматься, но только уже без моего участия.

— Бэль, — обратился он к внучке, — выйди, наш гость тебя стесняется.

Девушка кивнула и выбежала из комнаты, удивив Николая Степановича своей необычно легкой, стремительной поступью.

«Летящая!» — тут же дал он ей определение. И сам удивился, как оно пришлось кстати.

Потом она приснилась ему во сне, улыбающаяся и манящая за собой куда-то вдаль. Он тянул руки, изо всех сил желая прикоснуться к ней, не упустить ее милый, словно сотканный из легчайшей прозрачной материи образ, который, казалось, не удержи, и он тотчас же растает перед тобой, как утренняя дымка под лучами восходящего солнца.

— Бэль, подожди! — в сладостном порыве шептал Николай Степанович и бежал, бежал вслед за ней с распростертыми руками, пока не проснулся.

После трехмесячного сеанса лечения, который сопровождался введением Николая Степановича в гипнотическое состояние, он стал чувствовать себя превосходно и благодарил за это Сю-Алыма от всего сердца, уверяя, что так хорошо не чувствовал себя даже до болезни. Однако Великий Лама, исходя из своего величайшего опыта, считал, что все эти начальные успехи в восстановлении здоровья художника следует еще долгое время закреплять.

— Теперь я буду лечить вас без всякого гипноза, Николай! От вас же требуется выполнять все мои рекомендации. Что касается физических упражнений, которые вам предстоит теперь делать самостоятельно, то поначалу они покажутся очень сложными, однако выполнять их все же придется, потратив на это немало усилий.

Николай Степанович соглашался на все. Ради такого чудотворного обновления он был готов на любые, даже самые неприятные экзекуции, на любые, даже самые не поддающиеся его немолодому телу упражнения. Он был готов находиться в монастыре сколь угодно долго, лишь бы… Лишь бы ежедневно в послеполуденное время после купания в холодном горном озере ощущать нежные, массирующие его спину руки Бэль, улавливать ее дыхание над своим ухом, слышать ее звенящий голос, а потом провожать ее, стремительно удаляющуюся, восхищенным взглядом и снова мучительно ждать следующего дня.

Любовь, ворвавшаяся в его творческую, чувствительную душу, всецело завладела сердцем. Она, как вездесущий благоухающий своей чистотой и непорочностью тибетский горный воздух, заполнила каждую его клеточку и принялась буйствовать, укрепляясь и заявляя о себе все уверенней с каждым днем.

Бэль! Нежная, милая, стройная, легкая, как бабочка на ладошке, недоступная его стареющему телу, но доступная взгляду, метнула в него молнию, заронившую обновленную искру жизни, она оздоровила его угасающий дух во сто крат больше, чем Великий Лама оздоровил его заболевшее тело! Его дни стали счастливыми, полными смысла, и любимое творчество, доселе искусственно придавленное, запрятанное, выплеснулось наружу.