Бегущая в зеркалах - [48]

2

Витя, Вика, Виктория – синеглазая, высокая, статная, с черепаховым гребнем, поддерживающим на затылке тяжелую каштановую косу, с мягкими завитками у шеи и легко воспламеняющимся смуглым румянцем, была соседкой, одноклассницей, подружкой, а затем – и невестой Остапа. Проходя эти стадии, ступень за ступенью, она превратилась из шустрой глазастой худышки Витьки в вальяжную, статную, гордо несущую свою высокую грудь Викторию. Виктория, как и все почти дети заводского поселка, пошла после школы на завод, но не в цех, а в клуб – библиотекаршей, где и сидела среди высоких стеллажей с алфавитным указателем и лабиринтом книжных полок, успевая два раза в неделю посещать специальные курсы педучилища, готовящие учителей младших классов. У столика Виктории всегда кто-нибудь топтался, затевая разговоры о книгах. Так ясно смотрели ее улыбчивые очи, так мягко звучал глубокий, слегка модулированный волжским оканьем голос, так ласковы и обходительны были манеры, что простую беседу о чем-нибудь «из классики» или книжных новинок можно было приравнять к походу в кинотеатр по глубине позитивных эмоций.

Единственная дочь инженеров-конструкторов, плечом к плечу трудившихся в заводском конструкторском бюро над разработкой новых марок отечественной сельхозтехники, Виктория относилась к кругу интеллигенции и, по-видимому, отчасти еврейской национальности, поскольку фамилия ее щуплой чернявой матери, как утверждали осведомленные источники, была Шпак, что, впрочем, до поры до времени ничего не значило.

После смены Остап часто заходил в библиотеку и они отправлялись гулять. Однажды дождливым осенним вечером, отстояв длинную очередь в самый большой, двухзальный кинотеатр города, они посмотрели американский фильм, о котором уже взахлеб говорили все вокруг. Большой рекламный плакат у входа в раме из мигающих лампочек сообщал, что в новой американской киноленте «Большой вальс» снималась знаменитая певица Милица Корьюс.

Толяныч – художник, состоящий при кинотеатре, обычно уродовал всех до неузнаваемости, в процессе перевода на холст увеличенного проектором кадра кинопленки. В этой же работе он превзошел самого себя – с вышедшего из-под его кисти полотна аристократически-тонко улыбалось прекрасное женское лицо, затененное большой широкополой шляпой. Позже, когда фильм сойдет с экрана, Толяныч унесет полотно домой и будет хранить как доказательство своей причастности к большому искусству. Никогда больше не придется ему испытать подобного творческого взлета, да и у тех, кто сидел в кинозале, ощущение кинофильма как величайшего праздничного события собственной личной жизни сохранится на многие годы.

Каждый плачущий от восторга и умиления над экранной историей короля вальсов Шани и оперной примадонны Карлы Доннер чувствовал себя рожденным для такого Большого вальса – для прекрасной, головокружительной, великой любви. Те, кто постарше, плакали оттого, что узнали об этом только теперь, получив единственную возможность пережить свой «вальс» вместе с героями фильма, а молодые вдохновенно смотрели в будущее, где уже ожидало их, распахнув широкие объятия, огромное, светлое, кружащееся и поющее счастье.

Над толпой, покидавшей кинотеатр, витал весенний вальс, и женщины не открывали рот лишь из застенчивости, потому что каждая из них тайно надеялась, что сможет сейчас запеть так же божественно-прозрачно, легко и звонко, как прелестная Милица.

Остап и Виктория смотрели фильм несколько раз подряд, опьяненные счастьем, музыкой и предчувствием, что это все еще будет у них – и просыпающийся утренний лес, и уносящий в сияющую высь вихрь влюбленности, и огромный танцующий город, объединенный общей радостью, гордостью, славой…

Теплыми, свободными от занятий вечерами Остап и Виктория долго гуляли по узким улочкам, спускавшимся к Волге. Из свежеполитых огородов тянуло укропом и «табаком», ломились от цветов кусты сирени, потом наливались и краснели вишни, тяжелели яблони, пустели, готовясь к зиме, огороды, и какой-нибудь патефон, выставленный на подоконник, разносил в сгущающихся сумерках всенародно любимые «Сказки Венского леса».

Исходив все заветные уголки приволжской окраины, влюбленные сидели у самой воды, наблюдая за баржами и пароходиками, из которых самым приметным был маленький шустрый «Тракторист», приписанный, видимо, к местному грузовому порту. Отфыркиваясь, неистово колотя воду огромными колесами, пароходик без устали сновал взад и вперед, басовито гудел, внося в величавую степенность волжского пейзажа оживление трудового подъема.

Влюбленные целовались, тесно прижимаясь под синим остаповским пиджаком, перешедшим от деда и, очевидно, судя по добротности английского сукна и состоянию общего одряхления, имевшим еще дореволюционное происхождение. Болтали обо всем, мечтали о машине времени, открывавшей возможности невероятных путешествий, и некоем репродукторе, позволявшем не только слышать, но и видеть на расстоянии. Появление того и другого, судя по заявлению журналистов, можно было ожидать в ближайшем будущем.

Однажды Вика, заговорщически сверкая глазами, достала из дерматинового портфеля подшивку популярного журнала «30 дней» за 1928 год, где была напечатана повесть под названием «Двенадцать стульев». С этого дня имя Остапа получило для них некий новый, авантюрно-юмористический оттенок. Да он и сам стал замечать, что, поддаваясь обаянию тезки, открывает в своем характере новые черты.