Бегущая в зеркалах - [38]

Йохим рассказал Дани про чудом уцелевшего лесоруба, довольно сбивчиво, местами переходя на немецкий.

– Самое страшное то, что я, ночами просыпающийся в холодном поту от одного и того же сна: больной умирает у меня на столе, я – страстно мечтающий сбежать куда-нибудь подальше от всего этого, зарыться, как страус, головой в песок, я – трус и нытик – хочу оперировать! Да, хочу!.. Иногда.

Йохим надолго замолк, утомленный откровением и, главное, французским, который требовал от него большого напряжения.

4

Дорога, ведущая к дому Дювалей, долго петляла в улочках уютного средневекового города, неподалеку от Ниццы, поднимаясь все выше и выше над уровнем моря. Наконец Дани притормозил у высокой каменной ограды с перекинутыми через нее длинными лозами цветущих штабельных роз и трижды просигналил. Ворота, ведущие в сад, отворились, и Дани подтолкнул в спину нерешительно замершего у входа друга. Фамильное «поместье» Дювалей представляло собой двухэтажный каменный дом в «историческом стиле» с резными каменными карнизами, круглой башенкой на углу и лавиной густого плюща, чуть ли не сплошь покрывающего стены. Высокие каштаны, уже отягощенные гроздьями ершистых зеленых плодов, витражи из цветных стекол, украшавшие верхнюю часть высоких окон, и буйно цветущие вдоль дорожки кусты роз выглядели вполне идиллически. Дверь в дом была отворена. В темной раме проема отчетливо вырисовывался силуэт седовласой женщины, восседающей, словно на троне, в сверкающем никелем инвалидном кресле. Несмотря на свою немощь и возраст, мадам Дюваль была при полном параде, будто только что отпустила портниху и парикмахера: густые волосы уложены короной, платье из тяжелого жемчужно-серого атласа живописно падало к щиколоткам, укутанным теплым ворсистым пледом. Глядя на лицо старой дамы, сохранившее прекрасную лепку и благородство пропорций, можно было сразу понять, чью генетику унаследовал ее красавчик внук.

Йохиму ничего не оставалось, как поцеловать величественно протянутую ему руку и улыбнуться, поскольку тотчас же после церемонного представления на лице мадам Дюваль появилась озорная, ободряющая улыбка и приунывшему было гостю даже показалось, что левый глаз хозяйки весело подмигнул ему.

– Зовите меня просто Фанни.

Дальше все пошло как-то просто: ужин в столовой без ритуала смены блюд и рюмочно-салфеточного этикета, пугавшего Йохима с детства, с хорошим французским вином и светской болтовней. Фанни старалась говорить для немецкого гостя медленно, членораздельно, избегая серьезных тем.

Обсудили нынешних претендентов на участие в Каннском фестивале, вспомнили Феллини и Висконти, а также показ летней коллекции мод ведущих парижских модельеров, в котором явно проявились симпатии к анархическому молодежному стилю и восточной экзотике. Кое-кто из второстепенных манекенщиц даже обрился наголо, подражая кришнаитам.

– Представьте себе, молодые люди, – Фанни изобразила гримаску шокированной вульгарностью институтки, – Карден и Сен-Лоран выпустили своих девушек на подиум босыми, с голыми животами! Обвешали несчастных цепями и амулетами из скобяных лавок. И это не пляжные ансамбли, а платья «для коктейля!» Можете себе вообразить этот «коктейль»? Уж, наверное, не без марихуаны или ЛСД!

Они болтали подобным образом более часа, наблюдая в открытые окна, как исчезают за деверьями последние лучи солнца. Однако под легкостью непринужденной беседы чувствовалась какая-то настороженность, скрытое ожидание, нависавшее в паузах. Казалось, что Дани и бабушка, понимавшие друг друга с полуслова, к чему-то напряженно прислушиваются. Наконец деревянная лестница, ведущая на второй этаж, заскрипела под неуверенными шагами и в комнате появилась женщина.

– Мари, зачем ты поднялась, доктор Ларю не позволил тебе сегодня вставать, – встревожилась Фанни. Но вошедшая, в которой Йохим узнал мать Дани, стояла молча, распространяя в воздухе запах валериановых капель и физически ощутимое напряжение. Круто вырезанные ноздри ее тонкого, с легкой горбинкой носа трепетали от волнения, глаза, устремленные на сына, презрительно щурились.

– Ты… ты точно такой же, как он, твой отец, ты бессердечен и лжив. Ты никогда, никогда не любил никого, кроме себя!.. – Губы Мари судорожно свело, и она разрыдалась, рухнув на своевременно подставленный гостем стул. На Йохима она вообще не обратила внимания. Он же, подметив особую мимическую маску, зафиксированную мышцами и кожей за долгие годы душевного дискомфорта, с лету поставил диагноз – застарелая неврастения, как минимум. Все линии этого не старого еще лица были подчинены выражению постоянно мучавшего женщину недовольства, раздражительности, презрения: «лапки» морщинок в уголках глаз, глубокие борозды у крыльев носа, спускавшиеся к уголкам презрительно изломанного рта, казалось, были не приспособлены для выражения иных эмоций. Женщину невозможно было вообразить смеющейся или ласково улыбающейся.

«История болезни» Мари Дюваль оказалась длинной и запутанной. Уже засыпая в комнате Дани на втором этаже, Йохим в пол-уха слушал рассказ друга, старавшегося объяснить состояние матери и оправдать отца, к которому был очень привязан.