Бегство (Ветка Палестины - 3) - [35]

Приехала не крашеная "мадам", как предполагал, а бледная, но отнюдь не заморенная девица. Гренадерского роста и странного сложения. Плечи, как у грузчика или циркача, который держит на себе группу акробатов, женские стати выдающиеся, магендовид на шейной цепочке лежит на них горизонтально. Руки могучие, обхватит покрепче - хрустнешь. Словом, - ломовая русская баба, которая после войны голосила на посиделках: "Я и трактор, я и бык, я и баба, и мужик".

А вот головка над ее зрелымии статями была детская. Маленькая, гордая с приоткрытыми влажными губами. Помады, краски вроде бы и следа нет, волосы лен. Длинные, гладкие - белый водопад. Северянка, видать. У печорского гулага, в свое время, таких белых красух с синеватыми припухлостями под глазами повидал достаточно: махру-самосад на хлеб меняли. Лицо хоть и болезненное, а нежное-нежное. Такой овал разве что у детишек бывает, как ладонью не коснуться? Голубоглазка, ресницы, как у куклы, - вразлет, с изгибом. Точно налеплены. А взгляд не кукольный, настороженно-веселый, разглядывай-не разглядывай, не испугаешь! Сказала, зовут ее Софа и ей как раз двадцать. И что она, судя по газете, "подходит по всем параметрам". Попросила разрешения принять душ и, без долгих слов, отправилась туда, и так же быстро появилась - раскрасневшаяся, благоухающая, в коротеньком, чуть пониже пупа, детском халатике. И оказалась, к изумлению Дова, девственницей.

Дов был ошарашен. Всю ночь он проговорил со странной девушкой, которая шмыгала своим добротным еврейским носом и натягивала простыню до подбородка, стыдясь наготы.

Все догадки Дова, обелявшие ее, Софочка отметала решительно:

"Нет у меня голодных братиков. Никакая я не Сонечка Мармеладова. Я приехала с отцом. Одна я у него, он в разводе. Никого я не спасала. Не умирала с голоду. Решила и все!" Так до утра Дов ничего и не выяснил. Когда рассвело, подергал софочкины ресницы, - не лезут, свои, оказывается. "Пташка" с юных лет была щепкой, а тут та-акие округлости, торжество плоти!.. И Рубенс и Кустодиев сразу! - В восторге сдернул с нее одеяло, разревелась навзрыд. Бросилась за шкаф, прикрыв груди руками. Дитя малое... И позже не раз видел, стыдлива Софочка, как монашка, никогда при свете не обнажится. Сама перешила вороха цветастых платьев и юбок, привезенных для нее, обнаруживая и умение, и вкус. А Дов нет-нет, да и возвращался к тому же, первому разговору. Наконец, вырвал у Софы нечто вроде признания: "Уйти к одному - это, Дов, честнее, чем выйти на Хаяркон, как говорят у вас. Срывать доллары с куста".

Еще не легче! Родилась после Сталина, и даже после Хруща. Ничего про лагеря не знает. А мотивация чисто лагерная: чем ложиться под каждого, лучше прибиться к надзирателю или, на худой конец, к хлеборезу. Тогда никто не тронет... А ведь, наверное, была пионеркой-комсомолкой. Впрочем, и праматерь Ева не советской властыо создана...

Ночью он снова пытался поговорить с Софой. Не ответила, заснув "от дурацких вопросов", как объяснила потом, за завтраком. Нравилась Дову эта ее детская непосредственность. Подлаживаться и не думает. Лупит, что в голову придет...

Софочка оказалась смышленой, быстрой и крайне щепетильной в денежных делах. Кроме зарплаты не брала ни шекеля, ни агоры. Через полгода стала домашним секретарем, и сразу попросила разрешения передвинуть по своему вкусу мебель, отчего гостинная стала вдвое просторнее. Софочка не ужилась со старухой-марокканкой, которая была врагом всех ее новшеств. Пришлось перевести старуху в поварихи, - и с этим Дов смирился. Что греха таить, не будь разницы почти в сорок лет, Дов предложил бы ей руку и сердце. Однако замуж Софочка не торопилась: хотела учиться, поступила в колледж медицинских сестер, успевая и переписку Дова вести и за домом следить.

Одно нарушало размеренно-деловой покой дома, - бесконечный бракоразводный процесс в раввинате, о котором Софа сказала, что лучше туда вообще не ходить: "дай им волю, они бы и на меня парик надели!", и вечные скандалы "пташки", которые она закатывала Дову по телефону, а недавно и Софе, да еще и при чужих, - Наум за столом сидел, а с ним доктор Зибель. Софа дважды видела этого Зибеля на экране огромного "калечного" телевизора Дова, который никто не мог починить, кроме отца Софочки. ( Дов пригласил его, как он выразился, "для общей ориентации"). Важный Зибель не взлюбил Софочку сразу: то-то Дов называл его главой ордена импотентов. Это Софочку веселило, хотя Дов, оказывается, понимал слово импотент неправильно: "о чем бы ни шла речь, сказал, этот Зибель всегда на стороне начальства. Импотент!" Оба доктора, и Наум, и Зибель два часа пыхтели против прессы, на что им сдалась пресса... И тут ворвалась "пташка", решившая апеллировать к брату Дова. Завелась с пол-оборота: "Мои дети чуть не каждый день сюда заглядывают, и девочки, и Йоська, тянутся к отцу, а у него тут эта кукла. Стыдоба!"

Подействовала эта сцена на Наума, но упрекать брата не в его характере. Принялся размышлять вслух:

- Мельчает народ. В семидесятых мы были влюблены в Гулю. Гуля царица. А ныне Софочка. Мельчают поколения.