Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи - [79]

.

Это продавалось.

Сто рублей на старые.

Александр это покупал. В рассрочку.

Ежедневно отдавая сыну нищей десять копеек, которые давались ему на завтрак, а раз в неделю сразу два-три рубля — выручку от сданного им государству металлолома.

Часть краденого «Маузера» уже принадлежала ему, но пока еще очень небольшая.

В тот день он снова услышал Брамса. В эти последние дни, когда не стало офицеров, в их подъезд повадился ходить один безумный старик-поляк. Со скрипкой. Поляк поднимался на площадку между вторым и третьим этажом, укладывал фетровую шляпу у ног, натирал смычок канифолью и начинал наяривать. Играл всегда одно и то же — разрывающее душу. «Венгерские танцы», — объяснила мама Александру. И дала ему снести в шляпу «пану-музыканту» двадцать пять рублей — неслыханную сумму. Которая одним рывком приблизила бы к обладанию заветным пистолетом. А может быть, частично он его бы в руки получил. Без кобуры, допустим. Без обоймы. Без патронов.

С четвертным в кармане он зашнуровал ботинки и выскользнул на лестницу, наполненную Брамсом. Спустился мимо исступленного, глаза закрывшего скрипача, опустил в шляпу предусмотрительно прихваченную желтую бумажку достоинством в один советский рубль и — прямиком в подвал.

Сделка приближалась к благополучному завершению, когда накрыла контрагентов страшная тень с занесенным топором.

Мать Александра то была.

Она с трудом удерживала над головой топор, который был на шаткой ручке и до сего мгновения бесцельно мок в сумраке под ванной их квартиры на третьем этаже.

Он ужаснулся. Но не за себя. За «Маузер», который, разлученный с кобурой, лежал меж ними на перевернутом снарядном ящике. И Александр его накрыл. Обеими руками. В то время как торговец оружием, вор и насильник семи лет валялся у матери Александра в ногах и целовал ее парижские туфельки, крича при этом: «Тетенька, не погубите!»

— Руки убери!

Он взвел глаза.

— По локоть отрублю! Проклятое мое отродье! А потом повешусь на бельевой веревке!

Он поверил.

И он убрал. Отдернул даже. Потому что топор уж налетал. Зазубренным и ржавым острием. От первого удара в брызги разлетелась щечка рукояти — с метафизическим дубовым листом слоновой кости. Как мать кончала «Маузер», того он не увидел. Зажав свой глаз, ударенный осколком пистолета, а может быть, засевший в зрачке, как льдинка та у Кая, он вылетел во двор, где сразу промок до нитки. Обогнул армейский «газик» и сквозь футбольные ворота (они же для сушки белья) выбежал на поле посреди двора. Земля размокла так, что он увяз с ботинками в штрафной площадке.

Под проливным дождем стоял он.

Одинокий игрок.

Александр Андерс, 8 лет, СССР…

Пинком открылась дверь его подъезда. Двое солдат с патрульными повязками выволокли на ливень скрипача. Он вырывался. Он, может, был и не такой старик. И он кричал по-польски: «Niech zyja Wengry! Niech zyje wolnosc! Wiwat!..[172]»

Кричал никому и в никуда.

Его вбили в машину под мокрый брезент.

Раскланявшись с соседкой (которая однажды напрасно обвинила Александра в краже трофейного и вечного пера «Mont-Blanc»), появился из подъезда незнакомый лейтенант. Он нес с собой смычок и скрипку.

Помедлив, машина завелась и завернула за угол, тускло взблеснув на прощание задним стеклышком, вделанным в мокрый армейский брезент, такое оно овальное… Изнутри увидеть можно, что творится с тыла, а снаружи не увидишь ничего.

И это все.

А на рассвете в воскресенье — 4 ноября 1956 года — завершив окружение Будапешта, наши танки с поддержкой эскадрилий ВВС перешли в наступление, а уже шестого, к тридцать девятой годовщине, о чем в Кремле с трибуны отрапортует в канун своей отставки министр обороны маршал Жуков, порядок в этом мире был наведен, поскольку как раз накануне праздника явился на рассвете из дождя усталый, но живой и полный сил Гусаров и, крепко взявшись за края своего табурета, дал Александру снять с себя блестящий грязный хромовый сапог.

Он сел.

Под подошвами грохотало.

В купе был свет, а за окном темно.

— Это еще Венгрия?

— Она… — Попутчик поднял голову. — Паспортов еще не проверяли. А я вот видишь… Кучу бумаги перепортил. Не выходит! Не отчет по форме, а какая-то антисоветчина. На самого себя донос. Что делать?

— Порви ты ее на хер.

— Полагаешь?

И он порвал. Сдернул раму — и в Венгрию клочки. На встречный ветер.

И еще запомнился момент. Перед самой уже Тисой двое пограничников-венгров провели по коридору блондинистое существо — с завивкой перманент и татуировкой в виде голубой петли на шее. То ли девушка, то ли парень — никто не понял. Нечто не-разбери-поймешь. Какой-то, понимаешь ли, гермафродит. Но явно из «наркомов» и под дозой. Сняли с поезда. Хотел, представь себе, свободу выбрать в СССР. «Есть же чудаки», заключил рассказ об этом Комиссаров с человеческим теплом в лице и голосе.

А ровно через реку Андерс порезался. Полез в висящий на крючке пиджак и напоролся на бритвенное лезвие «Матадор». От боли неожиданной он охнул. Выхватил кровью заливаемой рукой свой зарубежный паспорт и, улыбнувшись, подал солдату в зеленой фуражке, который нахмурился на этот непорядок и не без брезгливости проставил ему штемпель о возвращении.