Беглые взгляды - [94]

В его взволнованном, перескакивающем с одного на другое рассказе была одна странность. Как припев, повторялось в нем постоянно «чудные люди», «прекрасный товарищ», «сердечность, которой я никогда не забуду», и относилось это то к администрации госпиталя, откуда его уволили, то к раззнакомившимся с ним коллегам, то к пациентам, переставшим лечиться у него (С. 335).

Эта встреча осталась для Иванова загадкой: поляк, сбежавший из России и мучимый манией преследования (скорее всего, вполне обоснованной), замечает, что за ними следят, и прерывает разговор, видимо, считая, что Берлин еще остался относительно свободным городом.

Но Г. Иванов посещает русский Берлин, причем не просто русский, а русскую нацистскую организацию «Ронд», которая внушила ему чувство глубочайшего отвращения. Описание города начинается около русской церкви, где мальчишки продают ежедневную газету русских гитлеровцев «Russlands Erwachen». В криках этих юных газетчиков Иванов слышит многозначительную рифму «Руссланд эрвахе ин дэйтше шпрахе» («Россия, проснись… на немецком языке» — С. 337). Среди русских нацистов он встречает легендарного «героя» Митавы — уже упоминавшегося в начале очерков Бермонта-Авалова.

Сначала рассказ о «Ронде» ведется в форме слегка сатирического репортажа — несмотря на бравурный вид, растерянность царит в рядах русских нацистов, которые перестали интересовать немцев. Бесконечные интриги, ничтожество членов организации, пустые речи и публикации, в которых принята советская орфография[678], и даже гимн поется на мотив «Интернационала» (который был присвоен также и большевиками) — все это не просто разочаровывает автора, но приводит в негодование. Иванов переходит на абсолютно критическую тональность в своем «письме из Берлина», где описана история организации, главной функцией которой должен был стать поход против СССР.

Сцена в кафе с колоритным названием «У Тетки» (Zur Tante), где Г. Иванов слушает рассказ одного из рядовых членов «Ронда», служит объяснением, пусть и не очень убедительным, почему многие берлинские русские вступили в эту организацию. Это вторая «исповедь» о бегстве из страны большевиков, которую приходится выслушать автору. Будучи сыном зажиточного малоросского помещика и офицером царской армии, собеседник Иванова убежал из России в 1920 году через Литву в Германию, где ему пришлось много и тяжело работать и где он постоянно сталкивался с несправедливостью и обманом. Национал-социализм оказался для этого задавленного жизнью человека моральным спасением: вступив в «Ронд», он обрел новую веру и просто перестал обращать внимание на свои несчастья. Бегство привело этого человека к величайшему заблуждению, но Г. Иванов осознавал, что переубедить его в тот момент было невозможно.

Разумеется, вся часть, посвященная «Ронду», задумана Ивановым прежде всего как информативная. За «разведческой» миссией — разузнать о жизни русских нацистов в Германии — стоял, вероятно, более глобальный вопрос — о смысле эмиграции. В разных судьбах людей, уехавших из СССР (польский доктор, руководители «Ронда», собеседник из кафе «У Тетки»), Иванов видит лишь ничтожество, страх и попытку ухватиться любой ценой хоть за какую-то идею, лишь бы она была антибольшевистской. Пессимизм Г. Иванова усиливается оттого, что и для него большевизм — несомненное зло (потому и сам он в свое время эмигрировал), но он видит, что русская эмиграция в Германии — стране, которая в 1920-е годы была первым крупным культурным центром эмиграции, — впитала самое худшее из нового тоталитарного режима.

Г. Иванов мало описывает пространство Берлина и его окрестностей. Собственно говоря, есть одно развернутое описание, посвященное Потсдаму. Именно этим описанием Иванов начинает противопоставление двух метрополий — немецкой (Берлин и окрестности) и французской (Париж и окрестности).

«Потсдам — „прусский Версаль“». Сравнение с Версалем явно не в пользу Потсдама: «грузность», «чопорный холод», «громоздко, но мелко, напыщенно, но ничуть не величаво», «раззолоченная унылость». Г. Иванов сравнивает архитектурный ансамбль Потсдама с «роскошным» письменным прибором, чинно расставленным на зеленом сукне подстриженных газонов. Дворец — как гигантская чернильница, собор — «внушительное мраморное пресс-папье». Потсдаму не хватает «размаха», «великодержавности», он воплощает, скорее, «солдатскую мечту о XVIII веке» (С. 354). «Солдатская мечта» — это не только метафора смехотворной претенциозности потсдамского ансамбля, но и очевидный намек на современный режим в Германии: в Потсдаме Иванов оказался для того, чтобы присутствовать на нацистском параде и митинге с участием Геббельса.

«Человеческий поток» (С. 355), в который попадает Г. Иванов на параде, напоминает ему движение «тронувшегося льда» (С. 355), который время от времени задерживался от образовавшихся заторов. Метафора льда перекликается с «холодностью» дворцовой архитектуры, с одной стороны, и с лейтмотивом «ледяной тени» войны (С. 324), с которой начинались очерки, — с другой. Сияющие лица митингующих и их торжественный покой вызывают у Г. Иванова очень серьезные подозрения о том, что его смутные дурные предчувствия нашли свое воплощение в этом новом режиме, который станет причиной катастрофы.