Беглецы - [3]

По радио играла музыка. В песне говорилось о двух тинэйджерах, которые убежали, чтобы пожениться, пусть даже и без гроша в кармане. Припев был такой:

Дом наш не сложен из каменных плит,

Льет в щели окон в дождливую осень, —

Но в доме нашем счастье царит,

Любовь — декоратор, что денег не просит![1]

Райс вышел у телефонной будки в миле от резиденции губернатора. Он набрал номер домашнего телефона губернаторской семьи.

Он изменил голос, на пол-октавы ниже, и попросил позвать Энни.

Трубку взял дворецкий.

— Прошу прощения, сэр, — сказал дворецкий, — неуверен, что она сейчас будет отвечать на телефонные звонки. Вы не желаете представиться?

— Скажите ей, что это Боб Кэнсел, — сказал Райс. Кэнсел был сыном человека, сколотившего огромный капитал на прачечных-автоматах. Он чуть ли не все время проводил в загородном клубе и был влюблен в Энни.

— Я вас не сразу узнал, мистер Кэнсел, — сказал дворецкий. — Пожалуйста, не вешайте трубку, сэр, если вас не затруднит.

И почти сразу же трубку взяла мать Энни. Она так отчаянно хотела верить, что звонивший — любезный, привлекательный и респектабельный Боб Кэнсел, что у нее не возникло ни тени подозрения. Она полностью завладела беседой, так что Райсу оставалось лишь бормотать время от времени нечто невнятное.

— Ах, Боб, Боб, Боб — дорогой мой мальчик, — сказала она. — Как мило, как жутко мило, что вы позвонили. Я об этом просто молилась! Ей непременно нужно поговорить со сверстником. О, и я, и ее отец, мы оба говорили с ней и, я надеюсь, были услышаны, но в наши дни между поколениями такая пропасть! То... то, что случилось с Энни, — сказала мать Энни, — это больше всего похоже на нервный срыв. Нет, это не был настоящий нервный срыв, но она сама не своя, то есть не та Энни, которую мы все знаем. Вы понимаете, что я пытаюсь сказать?

— Ага, — сказал Райс.

— Ах, она будет так рада услышать от вас, Боб... Узнать, что у нее по-прежнему есть старые друзья, настоящие друзья. Услышав ваш голос, — сказала жена губернатора, — наша Энни поймет, что все в порядке, все снова вернулось в норму.

Она пошла звать Энни — и далее последовали оживленные пререкания, которые Райс слышал в трубке. Энни заявила, что терпеть не может Боба Кэнсела, потому что он сопляк, напыщенное ничтожество и маменькин сынок. На этом кто-то догадался прикрыть телефонную трубку, а потому Райс ничего больше не слышал до тех пор, пока Энни не подошла к телефону.

— Алло! — холодно сказала она.

— Ты ведь не против прокатиться, а, чтобы отвлечься как-то от всех этих заморочек? — сказал Райс.

— Что? — сказала Энни.

— Это Райс, — сказал он. — Скажи матери, что идешь в клуб поиграть в теннис со стариной Бобом Кэнселом. Встретимся на бензозаправке на углу Сорок шестой и Иллинойс.

И через полчаса они вновь удрали на стареньком синем «форде» мальчика, где на зеркале заднего вида болтались пинетки, а на пыльном заднем сиденье громоздились комиксы.

Когда Энни и Райс выезжали из города, радио в машине пело:

Бэби, бэби, мы у любви,

У рок-н-ролла мы счастья просим.

Глаза твои, поцелуи твои

Печальный блюз из сердец уносят...[1]

И снова началась пьянящая гонка.

Границу Огайо Энни и Райс пересекли по проселочной дороге, слушая по радио сообщение об их побеге под аккомпанемент гравия, бьющего по крыльям машины.

Они нетерпеливо выслушали новости о мятеже в Бангалоре, о столкновении самолетов в Ирландии, о человеке, который взорвал свою жену нитроглицерином в Западной Вирджинии. Главную новость диктор приберег напоследок: Энни и Райс, Джульетта и Ромео, снова играют в зайцев и гончих.

Диктор назвал Райса «Рик», так его еще никто не называл, и Райсу с Энни это понравилось.

— Теперь я буду звать тебя Рик, — сказала Энни.

— Принимается без возражений.

— Ты больше похож на Рика, чем на Райса, — сказала Энни. — Как получилось, что они назвали тебя Райс?

— А я тебе разве еще не рассказывал?

— Если и рассказывал, — сказала она, — то я забыла.

А Райс ведь точно рассказывал ей не меньше десятка раз, почему его назвали Райсом, но на самом-то деле она никогда его не слушала. Коли на то пошло, Райс тоже на самом-то деле никогда ее не слушал. Они оба сдохли б от скуки, если бы слушали друг друга, но они себя щадили.

Вот почему их разговоры являли чудеса неуместности. В обиходе было только два предмета — жалость к себе и нечто, называемое любовь.

— У моей матери был какой-то предок по имени Райс, — сказал Райс. — Он был врач, и вроде как довольно известный.

— Доктор Сайболт — единственный, кто хоть когда-то пытался меня понять как человека, — сказала Энни. Доктор Сайболт был их губернаторский семейный врач.

— А еще имеются и другие известные люди — с материнской стороны, — сказал Райс. — Не знаю, чем там они занимались, но это хороший род.

— Доктор Сайболт выслушал бы то, что я пытаюсь сказать, — сказала Энни. — У родителей никогда нет времени меня слушать.

— Вот почему мой старик всегда на меня ругался — во мне слишком много от матери, — сказал Райс. — Знаешь, я хочу делать что-то стоящее, и чтобы у меня были всякие вещи, и, вообще, хочу жить и рисковать, а со стороны отца совсем все не такие.