Бедовый мальчишка - [13]

На самой вершине Лепешки стояли две металлические опоры высоковольтной линии, похожие на великаньи ноги. Такие же ноги-опоры высились и на Жигулевских, и на Усольских горах. А между ними — через проливы — протянулись провода. По этим слегка провисшим проводам бежал электрический ток Волжской ГЭС.

Глянув на часы, Саша сказал:

— Скоро Березовка. Мне в рубку пора. Ну, а если вам не надоело… если хотите и про Усольские горы кое-что узнать, и про то, как тут раньше жили, могу познакомить вас с одним своим земляком. Оба мы из Усолья. Человек этот многое знает. Прямо скажу — ходячая история.

— А он где? ― оживилась Пузикова и завертела головой туда-сюда. И крючковатая косичка ее тоже запрыгала туда-сюда.

— Он в салоне отдыхает. — Грубоватое огненно-бронзовое лицо штурмана чему-то улыбнулось. — Из Красноборска домой возвращается. С комсомольским активом города вчера встречался… Постойте тут, я сейчас.

Саша ушел. Вернулся он с юрким усатым стариком, сосавшим коротенькую трубку.

— Знакомьтесь — Павел Лукич. Такого другого на всем свете не сыщете!

У Ромки от удивления чуть глаза на лоб не вылезли. Это был тот самый древний дед… ну да, тот самый, который сказал Ромке: «Ослеп, малый, эге?»

Саша снова куда-то на минутку отлучился.

— Присаживайтесь, Павел Лукич, — сказал штурман, появляясь в дверях коридорчика с раскладным стулом. — Если не слишком утомились, потолкуйте с подрастающим поколением. Интерес у них большой к нашим местам.

— А ты, Сашок, не топочи ногами, как козел, — усмехнулся дед в прозеленевшие усы. — И без стула твоего пресвободно могу обойтись, даром что за сто перевалило. — Поймав на себе недоверчивый взгляд Пузиковой, он потрепал ее рукой по голове. — Сто третий годок пошел, синичка-невеличка. Эге!

Немного погодя Саша поднялся к себе в рубку, и теперь уже никто не заметил его ухода.

Павел Лукич как-то сразу расположил к себе ребят. А тут еще после короткой остановки в Березовке потянулись Усольские горы, и что ни скала, что ни утес — то целая легенда. Бывалый волгарь знал нескончаемое множество разных преданий и про курган «Семь братьев», и про неприступный «Белый камень» с нависшей над морем пещерой, и про гору Светелку.

На вершине Светелки, в седую старину прозванной Караульным бугром, еще задолго до революции по желанию графа Орлова-Давыдова, владевшего тогда всеми этими землями вокруг, была выстроена башня-светелка. С этой горы из светелки, приезжая на лето в Усольское имение, граф-помещик любовался и Волгой, и заволжскими лесами. О том, как взбунтовавшиеся мужики весной тысяча девятьсот шестого года подожгли ту графскую светелку на горе, Павел Лукич тоже рассказал ребятам.

— В ночь на пасху случилось. Эге! Как толечко окончилась заутреня, как толечко народ повалил из церкви, она, светелка-то, и вспыхнула свечкой. Огненный столб до самого что ни есть черного небушка взмыл. И сказывали, тот огненный столб видели люди не толечко в нашей округе, видели его и в заволжских деревнях. А на рассвете по этому сигналу и потянулись мужики с сохами, и потянулись в поля графские земли пахать. — Дед помолчал, щуря свои светлые, на удивление светлые, ясные глаза. — Да толечко не осилили по ту пору графа. Царь графу подмогу прислал — казаков… Кого до смерти засекли прямо тут же на сырой борозде, а кого в кандалы да в Сибирь погнали.

Пузикова сидела на корточках в ногах Павла Лукича, расположившегося на стульчике, и не спускала с него глаз. Аркашка стоял сбоку, опершись рукой о борт. А Ромка, забыв обо всем на свете, и о размолвке с Аркашкой, и о своей неприязни к Пузиковой, пристроился между дедом и Аркашкой. Одним плечом он касался плеча старика, другим — Аркашкиной руки.

Павел Лукич долго набивал табаком трубку.

— Она у вас… о-ой какая старая, — почему-то шепотом вдруг протянула Пузикова. — Прямо… неизвестно даже какая старая!

— Трубка? — Павел Лукич обвел ребят быстрым взглядом. — Вижу — все вы на трубку мою поглядываете. Старая она, это верно. Такую трубку теперь, пожалуй, ни у кого не сыщешь. Эге! После покойного родителя осталась. А ему дед Никанор ее завещал.

Славная трубка, курить ее легко и память к тому же. Станешь табаком набивать, а самому то один, то другой какой жизненный случай припомнится… Взять, к примеру, эту черную трещинку на мундштуке. Вам она так — трещина, и все тут, а я погляжу, и мне сразу картина целая на ум придет. Эге! И как графскую землю делили, и как в поле казаки прискакали, и все прочее, что потом было.

Само собой, трубка она и трубка. Старая, ну и все тут. А помню вот, как дед Никанор сказывал… Семья-то у нас была — девять ртов. Ребятишек толечко шестеро — мал мала меньше. Добытчиков же всего двое — отец да дед. А у матери своих хлопот по хозяйству не оберешься. Ну и, понятное дело, жили веселенько — за нуждой в люди не хаживали, своей хоть отбавляй. Эге!

Нередко случалось и так. Особливо в неурожайные годы. Зачнем это мы, ребятенки, хныкать да хлебушка просить — побудь-ка цельный день голодным. А мать, бывало, напоит нас кваском жиденьким свекольным и на печку загонит.

«Спите, скажет, неуемные!»

Заберется к нам на печку и дед Никанор косточки старые погреть. Отдыхать бы деду давненько пора, а где там!