Бедолаги - [58]

Ласло уговорил его приехать в Будапешт хотя бы на три недели, «ради сестры, ради родителей». Завтра они полетят.

В бюро он включил компьютер и нашел письмо от Изабель. «Соседскую девочку я сегодня впервые увидела на улице, ее за руку тащил отец. Сцена, как из фильма Кена Лоача. Волосы торчат, страшно бледная. Отец бросил ее, помчался куда-то, ругаясь, но я не разобрала, что он там рычал. Я стояла у окна, как ты тоже любишь. Вот это и есть для меня Лондон. Нет, и Якоб, конечно, тоже, и все наши вылазки с Элистером. И вдруг я так заскучала по Дирксенштрассе, а ведь мы переезжаем! Петер написал. Ганс прислал договор по факсу. Петер еще пишет, что ты едешь в Будапешт. Счастливого пути! Изабель».

Вечером у двери его ждал господин Шмидт, взволнованный и смущенный.

— Послушайте, приходила ваша знакомая, — сказал он тихонько, будто поведал тайну. — Та, которая с рыжими волосами.

Слегка поклонился и пошел вверх по лестнице так быстро, что Андраш и ответить не успел.

Записки Магда не оставила. Он, не торопясь, сложил в чемодан рубашки, белье, брюки и поставил будильник, прежде чем отправиться спать. В восемь за ним заедет Ласло.

27

Пианист отказался от выступления, но его кем-то заменили. Об этом им сообщил пожилой человек на входе, одетый в старье житель соседнего муниципального дома, из тех обитателей квартала, кто радуется дешевому концерту и чашке чая.

— А чай совсем дрянной, — шепнул Якоб, осторожно держа на ладони пластиковый стаканчик.

Они стояли в углу вестибюля, разглядывали облупившиеся стены, затоптанный пол, прибывающую публику, видимо, постоянных зрителей, которые улыбались и кивали, пробираясь между костылями и инвалидными колясками, а среди них яркое пятно — женщину в красном платье и с лиловым веером. Якоб и Изабель явно вызывали симпатию окружающих, они были здесь самые молодые, стояли, прижавшись друг к другу как дети, проскользнувшие на собрание для взрослых, и, полные ожидания, радовались. Им улыбались, кивали, одобряя их присутствие здесь, в Конвэй-Холле, а один человек кивал с особенным усердием, пытаясь выразить свою радость, что музыкой интересуются молодые люди, и те действительно блистали молодостью среди дряблых тел в дурной одежде, рук в старческих пятнах, жидких шевелюр, жирных ножищ и тонюсеньких ножек.

— Как в фильме Феллини, — опять шепнул Якоб, показывая на пару отечных ног с синяками, в сандалиях.

Днем, до того как отправиться в Конвэй-Холл, они оказались в постели. Когда они вышли из дому, Изабель повисла на руке у Якоба. Было воскресенье, они доехали до Уоррен-стрит, а оттуда по тихим улочкам направились к площади Ред-Лайон.

— Как тихо тут по воскресеньям, — заметила Изабель, — будто все спят после обеда, и город кажется таким спокойным.

Якоб кивнул, хотя они как раз проходили мимо камеры видеонаблюдения, и он подумал: «Вот она, Новая Европа под охраной, наизготове, считает дни». Обнял Изабель за плечи. А в безопасности ли они? Да, они в безопасности — воскресным днем, на пути к площади Ред-Лайон, но она, как оказалось, в стороне, и они случайно ее промахнули, по улице Ред-Лайон вышли к каким-то пустынным переулочкам и заблудились, а спросить некого. Но времени еще много. Угроза оказалась очередным спектаклем. «Как Буш на своем военном корабле, как окончание войны, — хотел он сказать Изабель, — позже это покажется нам невероятным и пошлым, но однажды все-таки станет реальностью, реальной угрозой».

Они шли, взявшись за руки. Это Бентхэм рассказал ему про Конвэй-Холл, где по воскресеньям вот уже тридцать лет, а то и дольше идут концерты камерной музыки, ведь Конвэй-Холл открылся в 1929 году и носит имя благочестивого американца Конвэя, который пожертвовал значительную сумму и вообще хотел сделать мир лучше, поэтому билеты стоят три фунта, а к ним полагается чашка чаю. «Хотя это не совсем верно, — заметил Якоб, пока они глотали чай из пластиковых стаканчиков, ведь за чай доплачиваешь пятьдесят центов».

Какая пылища вокруг. Люди здороваются, занимают места, вот появились элегантные дамы в длинных платьях, господа в светлых костюмах, и Якоб беспокойно высматривал среди них Бентхэма — хотя тот и не говорил, что собирается сюда, но Якоб не спускал глаз с дверей, ведь до начала концерта еще есть время. Двери закрыли, в тусклом свете виднелись ряды стульев и амфитеатр, деревянные подмостки, желтоватые стены в трещинах, затоптанный пол, под ногами у Якоба потрескивало, поскрипывало, стоило ему пошевелиться. Какое убожество, какая нелепость, смех, да и только. Старик, сидевший справа, нечаянно, сам не заметив, подтолкнул его в сторону. «Дряблая старая рука», — отметил про себя Якоб и устремил взгляд на сцену, где женщина в желтой накидке и узких белых брюках что-то объявила, отчего задвигались стулья: начало концерта опять откладывалось и трое мужчин пытались как-то справиться с роялем, Изабель чмокнула его в щеку и встала, собираясь снова выйти и выпить чаю. «Вот неугомонная», — подумал Якоб и вышел следом, окунулся в теплый воздух наступающего лета, и маленькая площадь раскинулась перед ним, разорванная на части загородками какой-то стройки; опоздавший зритель торопился к входу по мосткам, прикрывавшим разбитый асфальт, водостоки и канавы. «Вот и она». Якоб почувствовал приближение Изабель еще до того, как ее увидел, и со стыдом обернулся. Два или три часа назад они лежали в постели вместе. Он гладил ее живот, ее бедра, нежную горячую кожу и знал: нет для него на свете ничего милее, а теперь стоит тут, неблагодарный и расстроенный тем, что его тайная и пустая надежда увидеть Бентхэма не сбылась.