Бедолаги - [56]

Часто он просыпал, рискуя вконец опоздать в бюро, и тогда звонил Петер — разъяренный, требовательный. Андраш, подчиняясь долгу, появлялся с помятым лицом на Дирксенштрассе, хватался за работу и, все-таки приведя дела в порядок, прислушивался к шумам на улице, шагам, женским голосам, доносящимся наверх, опять-таки подходил к окну, глядел на девушек и размышлял, осталась ли у него хоть толика к ним интереса, пусть даже восхитительны их платья, и движения бедер, и тонкие руки, щиколотки — всё, что его привлекало, но издалека, издалека. Впрочем, он ни от чего не отказался. Порой, почувствовав вдруг себя обиженным, Андраш внимательно наблюдал, задерживают ли женщины на нем взгляд, отвечает ли ему взглядом та, что ему понравилась, отвлечется ли на миг от мужчины, с которым сидит за столиком, и вообще — приятно ли, отмечено ли случайное его прикосновение в очереди перед кино, в другой толкотне? Он познакомился с Клер, тридцати лет, и был обласкан ее надеждой, ее восхищенными и робкими прикосновениями, но сбежал окончательно и бесповоротно. И недоверчиво спрашивал себя: а верно ли он поступил?

В памяти сохранились от Клер нежные карие глаза косули и что-то в них неуловимое, невесомое, легкое до самоотдачи. Это ему нравилось, ведь и он сам, и все, для него важное, обладает свойством легко скользить по поверхности, скользить по воздуху подобно листьям, подобно тополиному пуху, нежным ветерком гонимому прочь.

Как-то в сияющий майский день он забрел в западную часть города, на кладбище, где толпа людей в темных платьях как раз устремлялась к выходу. Ханну он не навещал со дня похорон, а теперь узнал наконец какая ухоженная у нее могила, видно, Петер и недели не пропускал — сажал, полол, ровнял землю. Надгробный камень с именем Ханны уже пообветшал, покрылся сзади светлым зеленоватым мхом, и было в этом что-то утешительное.

Придя в другой раз, под вечер, Андраш увидел, как от живой изгороди разбегаются дикие свиньи, да тут, наверное, бродят и лисы, и всякие разные зверюшки — в садах на Геерштрассе, до самого Шарлотгенбурга. Он описал все это в письме к Изабель: аромат акации и липы, игру теней, когда свет с улицы падает на листву деревьев, на помпезные ограды и жалкие кривые заборы, отделяющие участки и дома от дороги, призрачную широкую улицу в сторону Шпандау, которая потом выходит к Олимпийскому стадиону. «Помнишь ли ты, — писал Андраш, — слова Буша: «Ничто не останется прежним»? Геерштрассе, кажется, не изменилась с тридцатых годов, кладбище тоже. Ничто не изменилось. И, все-таки изменилось. Ханна умерла. Ты замужем и живешь в Лондоне, я, наверное, уеду в Будапешт. Может, насовсем, а может — проживу там месяца два, но квартиру в Берлине уж точно оставлю за собой. Господин Шмидт все еще тут, прочно обосновался на чердаке, домоуправление ищет покупателей, но пока они никого не нашли, так мы и проживаем вдвоем, и оба довольны своим подвешенным состоянием».

Андраш предполагал, что Петер уже сообщил ей о предстоящем переезде их бюро. На Дирксенштрассе должны повысить арендную плату и составить соответствующий новый договор, но Петер предлагает уехать из центра, не торгуясь о цене. «Переезжаем!» — объявил он столь решительно, что Андраш испугался, а потом они оба замолчали, одновременно подумав о Ханне. Андраш взялся посмотреть офисные помещения на Потсдамской улице и в одном из внутренних дворов нашел два маленьких копировальных центра, заинтересованных в кооперации. «Ничто не изменилось», — размышлял он, шагая по этой улице после переговоров, будто двадцать, нет, двадцать пять лет назад он идет домой, где тетя Софи сидит за пианино и играет, играет так легко и безупречно, что дядя Янош и Андраш в молчании замерли на диване, и дядя Янош плачет. «Ничего нет большего, нежели вот это, — обращается дядя к Андрашу. — О, ты не понимаешь, ты ждешь, как ждал и я. Надеюсь, ты поймешь это в свое время».

Андраш тряхнул головой, и видение исчезло. Торговцы складывали фрукты в коробки, катили первые летние арбузы к сетчатым железным загонам, но не ленились выкрикивать те же слова, что выкрикивали весь день: «Помидоры, арбузы, баклажаны! Кило яблок — тридцать девять центов!» А с земли фрукты не подбирали, и какая-то старуха терпеливо ждала в сторонке, пока сможет подойти, Андраш хотел дать ей пять евро, но она покачала головой, даже не подняв на него глаза. Двое мальчишек выбежали из кафе-мороженого напротив, хозяин за ними, орет во всю глотку, а двое молодых людей у него за столиком тоже открыли рты, обезьянничают и хохочут. Проехала патрульная машина, погудела и двинулась дальше по улице. Пешеходы уже движутся медленней, растворяются в сумеречном свете. За столиком перед чайной сидели какие — то люди, внимательно разглядывали Андраша, а тот пошел дальше, мимо дома, где жил с дядей Яношем и тетей Софи, обернулся потом, но не остановился.

Все-таки он ждал весточки от Изабель, ответа на его мейл, хотя бы строчки — знака дальнего расстояния, процарапанного на тонкой оболочке времени. Андраш посмеялся над собой и своей сентиментальностью. Ханны ему не хватало, действительно не хватало, уж она бы ему вправила мозги насчет этой Изабель, по которой он теперь не скучал, но к которой был по-прежнему привязан, странным образом привязан, и вот так он потерял Магду. Он по-прежнему привязан к той неуверенной и бестолковой девчонке, какой была Изабель, когда они познакомились. «Неуверенность — вот суть всей моей жизни, и ее жизни тоже. Мы знаем, что есть тут причины и следствия, но они кажутся нам несущественными, пустыми. Как же нам знать, переменилось что-то или нет?»