Бедный маленький мир - [164]

– Вариант, – согласился Милош.

– И они будут искать его по подвалам и промзонам? Сам дурак. Я видела однажды посла Азербайджана на конференции по фарси. Да и ты видел. Сплошной гламур и стразы с бриллиантовыми запонками. А в глазах у него плещется нефть. Я иду в родную милицию, все.

– Я не буду тебя спасать, – устало вздохнул Милош. – Хватит с меня уже.

В райотделе было солнечно и пыльно, в конце коридора уборщица гремела ведром. За окошком дежурной части сержант читал журнал «Натали» и, время от времени отрываясь от чтения, недовольно рассматривал свои ногти.

– Мне к вам, наверное, – нерешительно подошла к окошку Витка.

– Наверное или точно? – протянул сержант и, сморщив нос, стал откусывать заусеницу.

– У меня пропал друг, – сообщила Витка, решив, что нужно без предисловий описать суть дела. – Возможно, его где-то удерживают за долги.

– И что? – был вопрос.

– Надо найти, – растерялась Витка.

Сержант пожал плечами и перевернул страницу журнала.

– Пишите заявление, – разрешил он наконец, – там образец на стене висит.

Витка писала, стараясь быть краткой, но текст все равно елееле поместился на лист А4.

– Ахмедов Ильгам? – Сержант поднял на нее детские глаза. Круглые, голубые, в коротких рыжих ресничках. – Азер, что ли?

– Он – мой друг, – непоследовательно ответила Витка.

– Азер, я спрашиваю?

– Азербайджанец.

– Так а я, блин, что говорю? – рассердился дежурный и захлопнул «Натали». – Азер! У нас, вы думаете, работы мало? Я вас, девушка, спрашиваю, как вы думаете, мало работы у милиции? Покажите документы.

– Мои?

– Мои!

Витка протянула через окошко свой паспорт.

– Москвичка, е-мое! С каких же пор москвички тусят с азерами? – удивился сержант. И, глядя на ослепительную Шерон Стоун на обложке «Натали», с тоской произнес: – Куда катится мир…

– А если я к вашему начальству пойду? – сквозь зубы спросила Витка.

– Идите лучше домой, девушка, – порекомендовал представитель правоохранительных органов. – И мой вам совет: не лезьте не в свое дело. Пускай азеры между собой разбираются. А начальство мое на курсах повышения квалификации, так что я до конца недели один в лавке. Вам понятна точка зрения?

Витка вышла на крыльцо, с силой пнула ногой урну и почему-то позвонила маме.

– У Даника небольшой насморк, – отрапортовала мама, опустив приветствия. – И я вот думаю, может, аллергия?

– Хорошо, – невпопад брякнула Витка.

– Что?

– То есть дай ему диазолин.

– Ты, Витта, никудышная мать. Ты еще вчера обещала…

– Я и человек не очень-то хороший, – вздохнула Витка. – У тебя, мама, нет ли знакомых среди нормальных милиционеров?

– Ты опять ввязалась в историю! – закричала мама. – Нет, я больше не могу. Я еле пережила…

– Я никуда не ввязалась, мама! – Витка решила врать, как в детстве, когда нужно было и маму не огорчить, и вопрос решить. – Мне нужно провести серию интервью по профессиональной лексике с сотрудниками правоохранительных органов. У меня исследовательская программа. Доклад на конференции. Выйдет в реферативном сборнике. Сборник будет называться «Лексика и речевая стилистика профессиональных сообществ».

«Резонерский бред», – отметила она про себя.

– А… – прозвучало в трубке. – Ну, слава богу.

У Витки всегда получалось обмануть маму.

Она даже огорчалась такому ее легковерию.

* * *

Табай, женщина без лица, просила ее не уходить. Она клокотала своей сожженной гортанью, хлопала рукой по жесткой лежанке, призывала в союзники своих дочерей, и те прижимались к Иванне с обеих сторон, заглядывали ей в лицо. Табай, как могла, показывала и изображала то ли диких зверей, то ли месть богов, но по всему получалось, что если Иванна уйдет туда, во влажный лес, ей конец. Табай очень правдоподобно показывала ей болото и как оно может засосать человека с головой.

Иванна понимала, что ее удерживают по доброте душевной. Или, может быть, потому, что Табай полюбила сидеть рядом и слушать, как Иванна рассказывает ей всю свою жизнь, чтобы не разучиться говорить и не сойти с ума. Рассказывала ей о Хайдеггере и Ролане Барте, читала наизусть Хармса и даже цитировала свой любимый фрагмент Уайтхеда о том, что сущностью греческой трагедии является не несчастье – трагедия завершается торжественной демонстрацией безжалостного хода вещей. Табай кивала, ничего не понимая, и очень сопереживала. Что она с дочерьми делала здесь, в этой странной местности, в этой странной хижине, почему не уходила отсюда и где другие люди – Иванна понять не могла. Она звала их с собой, а Табай махала длинными руками и показывала, как она боится. За себя и за дочек. Разговор привычно заходил в тупик.

Однажды утром Табай разбудила Иванну и показала ей, держа на вытянутых руках когда-то белое, а теперь буро-желтое… платье? накидку? Что-то вроде ночной рубашки с рукавами три четверти и прорезью для головы.

– Надеть? – спросила Иванна.

«Надеть», – показала Табай процесс надевания через голову.

До сих пор Иванне приходилось ходить в чем-то вроде простыни, которую она повязывала над грудью, как парео, потому что когда пришла в себя на кушетке в хижине, на ней не было ровным счетом ничего. Табай каждый день растирала ее с ног до головы каким-то вязким варевом, от которого кожа горела, как от крапивы. Пантомима на тему «где мои вещи» привела Табай в страшное замешательство. Женщина долго мялась, наконец, виновато журча гортанью, показала на девочек и на очаг.