Бедные-несчастные - [35]

Любой из них был словно тронут порчей.

Я поняла, в чем дело, но не раньше,

Чем совершилось то, что совершилось.

Крутящееся колесо и шарик

Размалывали что-то в игроках

И зрителях, и был этот размол

Им в радость, потому что чем ценней

Для них уничтожаемое было,

Тем ненавистней и в себе, и в прочих.

Что это за сокровище, позднее

Мне умный человек растолковал.

Душой священник его кличет, нищий —

Деньгами, немец — волей, а поэт —

Любовью. Он это нарек свободой,

Которая рождает угрызенья

За то, что сам ты сделал. Костью в горле

Она мужчинам, вот они ее

И жаждут истребить. Я не мужчина.

Тот зал мне показался римским цирком,

Где не тела калечили, а разум,

И вся эта толпа пришла смотреть,

Как разум, что постичь способен вечность,

Пришпиливают к шарику из кости.

Несчастный Парень начал делать ставки.

Другие красное чередовали

Все время с черным и меняли клетки.

Но Парень ставил только на одну,

«Зеро», начав с единственной монеты.

Ее он проиграл, за нею две,

Потом четыре, восемь и шестнадцать,

Потом поставил тридцать две. Крупье

Лопаточкой двенадцать отодвинул —

Не больше двадцати. Пожав плечами,

Он лишнее забрал. Пустили шарик,

Он выиграл. Ему досталось много.

Все эти стопки золотых монет

Ему вручили в голубой бумаге.

Он обратил ко мне счастливый взгляд —

Впервые после нашего побега.

«Ну, Белл, — он прошептал, — суди сама,

Довольно ль в этой голове ума!»

До слез мне стало жалко бедолагу,

И не почувствовала я, как сильно

Ему меня хотелось изумить.

Сказать мне надо было: «Бесподобен

Ты, Данкан, был! Как чувств я не лишилась!

Отпразднуем победу в ресторане».

Сказала я, увы, совсем другое:

«О Данкан, забери меня отсюда!

Пойдем в бильярдную — там все же меткость

Особая нужна, там так красиво

Катаются шары по ровной ткани».

Он сделался из бледного багровым.

«Так, значит, мой успех тебе противен?

Рулетку, значит, ненавидишь? Знай же,

Что ненавижу я и презираю

Ее не меньше! Но сейчас сыграю

И БРОШУ В ДРОЖЬ ХОЗЯЕВ ЭТОЙ ЛАВКИ

И ДУРАЛЕЕВ, ДЕЛАЮЩИХ СТАВКИ!»

Он встал, к другому ринулся столу

И начал сызнова. Хотела я

Одна в отель вернуться, но не знала

Ни как туда проехать, ни названья.

Сон на ногах сыграл со мною шутку —

Мне было невдомек, где нахожусь я.

Я у стены сидела на диване,

Покуда шел он от стола к столу,

Выигрывая всюду. Люд за ним.

Гул, гомон, ропот, восклицанья «Браво!»,

Рев, суматоха, светопреставленье!

Хвалили игроки его отвагу,

А дамы в низко вырезанных платьях

Бросали взгляды, значившие: «Милый,

Возьми меня, опарь меня скорей».

Один еврей там слезы лил ручьями

И Парня умалял уйти, покуда

Не отвернулось счастье. Он играл,

Пока не стали на ночь закрывать.

Сложить все деньги — вот была работка!

А Парринга несчастного тем часом

Обхаживали все, кроме меня.

Вдруг рядом кто-то, кашлянув, сказал:

«Мадам, вы мне позволите два слова?» —

И, повернувшись динь-динь-динь о Бог!

К обеду колокол! Я извелась

Изголодалась изошла слюной

Измучилась, тоскуя по борщу,

Свекольному прекраснейшему супу.

Все ж, стихотворный опыт повторив мой,

Заканчиваю снова запись рифмой.

* * * * * * * * * * * * * * *

Больше не буду сочинять по-шекспировски. Это замедляет дело, особенно теперь, когда я стараюсь выписывать слова полностью, как все люди. Новый теплый день в Одессе. Небо — одно высокое ровное-ровное светло-серое облако, которое даже не застилает горизонта. Раскрыв на коленях мой маленький письменный несессер, я сижу на верхней ступеньке громадной лестницы, спускающейся к гавани. Она такая широкая, что по ней может промаршировать целая армия, и очень напоминает лестницу, ведущую в Западный парк, — ту, что рядом с нашим домом[16], Бог. Здесь тоже гуляет разная публика, но если бы в Глазго я уселась прямо на ступеньку писать письмо, многие посмотрели бы на меня гневно или изумленно, а если бы я вдобавок была бедно одета, полиция прогнала бы меня прочь Русские же либо не обращают на меня никакого внимания, либо приветливо мне улыбаются. Из всех стран, где я была, больше всего мне подходят США и Россия. С незнакомыми людьми тут разговаривают дружелюбнее и не так официально. Может быть, дело в там, что у них, как у меня, очень мало прошлого? Человек, с которым я подружилась в игорном доме и который говорил мне о рулетке, свободе и душе, — русский. Он сказал, что Россия — такая же молодая страна, как США, потому что нация и ее литература — ровесницы.

— Наша литература началась с Пушкина, который был современником вашего Вальтера Скотта, — объяснил он. — До Пушкина русские не были настоящей нацией и жили не в своей стране, а в некой административной единице. Наша аристократия изъяснялась по-французски, наше чиновничество состояло из пруссаков, а истинных русских — то есть крестьян — презирали и власти, и чиновничество. Потом явился Пушкин, который услышал народные сказки от своей няни, простой крестьянки. Его стихи и проза наделили нас гордостью за свой язык и сознанием нашего трагического прошлого, диковинного настоящего и неведомого будущего. Он сделал Россию состоянием души, вызвал ее к жизни. После него у нас был Гоголь, равный вашему Диккенсу, у нас есть Тургенев, который выше, чем ваша Джордж Элиот, и Толстой, равный вашему Шекспиру. Но Шекспир-то у вас был за века до Вальтера Скотта.