Бедные-несчастные - [33]

— Она быстро учится, — сказал я, возвращая ему страницы.

— Учится! Впитывает мудрость и умение жить, пробиваясь к тому, что есть в мире хорошего и доброго. Это письмо — моя награда, Свичнет. Представь себе, что я старый учитель, научивший Шекспира грамоте. Представь себе, что это письмо — подарок мне от бывшего ученика, «Гамлет», написанный его собственной рукой. Душа той, что это написала, настолько же выше моей, насколько моя душа выше…

Он осекся, отвел глаза в сторону, потом продолжал:

— …ну, хотя бы души Данкана Парринга. Моя параллель с Шекспиром нисколько не натянута, Свичнет. Плотно спрессованный смысл ее фраз, каламбуры, сам ритм — все шекспировское.

— Так читай же.

— Начинаю! Письмо не датировано, но, как легко видеть, начато на пароходе вскоре после того, как Парринг рыдал, стоя на коленях в триестской канаве, или (если ты предпочитаешь его собственную тщеславную версию) выкупался в венецианском Большом канале. Не считая этой подробности, письмо Беллы не противоречит его письму и даже подтверждает один факт, который он счел галлюцинацией. Но оно настолько же превосходит послание Парринга, насколько Евангелие от Матфея, которое содержит Нагорную проповедь Христа, превосходит Евангелие от Иоанна, где ее нет. Я не ошибся, Свичнет? Ведь тебя до отвала напичкали Библией в школе. Это у Марка или у Луки говорится…

Я сказал, что, если он сейчас же не начнет читать, я взломаю буфет с портвейном сэра Колина. Он ответил:

— Начинаю немедленно! Но позволь мне прежде дать письму Белл заглавие, которое ей не принадлежит, но которое подготовит тебя к восприятию всей безмерной шири, глубины и высоты того, что тут содержится. Я озаглавлю письмо СОТВОРЕНИЕ СОВЕСТИ. Слушай.

Он прокашлялся и начал читать — отчетливо и торжественным тоном, который показался мне театральным. В дальнейшем чтение несколько раз прерывалось сдавленными рыданиями. Письмо я привожу не так, как написала его Белла, а так, как оно прозвучало в его передаче.

14. Глазго — Одесса: игроки

Мой милый Бог,

на синем-синем море

Я наконец могу начать письмо.

Несчастный Парень беспробудно спит

И рад прервать свое туда-сюда —

Глупец немало глупостей наделал.

Мне кажется, уж век прошел с тех пор,

С той мягкой теплой тихой светлой ночи,

Когда, дохнув на Свечку хлороформом,

По лестнице порхнула к Парню я.

Стрелою кеб нас к поезду помчал,

Где мы, в вагоне окна занавесив,

Всю ночь пар-пар-пар-парились на пару

Дорогу всю до Лондона, а утром

В гостинице «Сент-Панкрас» взяли номер.

И Данкан говорил еще о свадьбе!

Я — ни в какую, Свечку успокой.

Ты, Бог, не парил никого ни разу

И, может быть, не знаешь, что мужчина

После восьми часов сплошной парьбы

Лежит пластом и ни на что не смотрит.

Так что назавтра я была сама

Себе хозяйка. Посмотревши город,

Я разбудила Парринга пить чай.

«Где ты была?»

Я рассказала.

«С кем?»

«Одна». «И я, ты думаешь, поверю,

Что за день ты не встретила мужчину?»

«Я миллион их встретила, пожалуй,

Но говорила только с полицейским,

Дорогу спрашивала в Друри-Лейн».

«Еще бы! С кем же, как не с полицейским!

Они ведь удальцы как на подбор.

Да и гвардейцы хоть куда ребята,

Все ищут молодых да безотказных.

Небось и «полицейский» твой из этих,

Ведь форму спутать ничего не стоит».

«В своем уме ты? Чем я провинилась?»

«Признайся мне — я у тебя не первый!

Ты перепробовать успела сотню!»

«Не сотню, нет. Я, правда, не считала,

Но уж никак не больше полуста».

Он взвыл, скривился, начал на себе

Рвать волосы, а поостыв, пустился

В расспросы. Так я поняла впервые,

Что целованье рук он не считает

Любовью, только всовыванье третьей

Мужской ноги, что лишена ступни.

«Коль так, мой милый Парень, будь уверен,

Что я любила одного тебя».

«Бессовестная шлюха! — возопил он. —

Не ври. Давным-давно ты не девица!»

Не сразу стало ясно мне, о чем он.

Выходит, если женщина без пары

Жила и Парня не нашла себе,

To y нее в любовном углубленье,

Куда потом челнок свой он погрузит,

Должна быть кожистая перепонка,

Которой не нашел он у меня.

«А шрам?» Он показал на белый след,

Что, от кудрей любовных начинаясь,

Идет, как Гринвичский меридиан,

И надвое мне чрево рассекает,

Что вороху пшеницы уподобил

Премудрый Соломон во время оно.

«У всякой женщины есть этот шрам».

«Нет! — Парень возразил. — Лишь у такой,

Кому разрезали живот, чтоб вынуть

Младенца». «Коли так, то это было

Д-Т-К-Т-У-Б-Г — до того,

Как треснула у Беллы голова».

Я тонкий шов дала ему пощупать,

Что окружает череп мой кольцом.

Тут он сказал со вздохом: «Я раскрыл

Тебе все тайные мои мечты

И темные дела. Но почему же

Ты о своем не говорила прошлом,

Вернее, об отсутствии его?»

«Ты времени для этого мне не дал,

Сам говорил, не закрывая рта.

Я видела, что не нужны тебе

Ни прошлое, ни чаянья мои,

А только то, что для парьбы потребно».

«Да, я мерзавец! Я достоин смерти!»

Он зарыдал, стал кушаками в грудь

Себя лупить, потам, спустив штаны,

Меня он быстро-быстро начал парить.

Я гладила его и утешала

(Ведь он ребенок), и еще одна

Была у нас парьба, теперь потише.

Да, в этом он неистощим, но, Свечка,

Читая эти строки, не грусти.

Хоть нужен Парень женщине, но любит

Она того, кто ждет ее и верит.

Бог, у меня и вправду был ребенок?

И если да, то что же с ней теперь?