Базирование Военно-морского флота СССР - [17]

Он раскопал в Публичной библиотеке газетную заметку о том, что некий поручик N перевозил на железнодорожной платформе пушку из Москвы в Санкт-Петербург. На остановке поезда где-то в районе Твери он выстрелил из орудия, и этот выстрел был сделан на год раньше применения железнодорожной артиллерии в Америке, на основании чего капитан I ранга обвинил Ф. Я. Бугрова, который в диссертации писал о первородстве железнодорожной артиллерии в США, в этом самом «низкопоклонстве» и в предании забвению заслуг русских артиллеристов.

Бугрову ничего не оставалось делать, как каяться, признаваться в грехах и написать дополнение к своей диссертации о том, что первыми с поезда стреляли русские. Естественно, что теперь капитана I ранга увольнять было нельзя, и он еще какое-то время «болтался» на кафедре.

Потом в училище ходили слухи, что в конце концов Бугров нашел в архивах приказ о наказании поручика N за учиненные им в пьяном виде безобразия на железнодорожной станции, в том числе и стрельбу из пушки, стоявшей на железнодорожной платформе. Но дело было сделано и пересмотру не подлежало.

Русская железнодорожная артиллерия появилась раньше американской.

Еще тогда боролись с космополитами, которых в училище и в глаза никто не видел. Бороться с ними было легко, их фамилии появлялись в официальной прессе, поэтому на семинарах или собраниях клеймили тех, про кого прочитали в газете. «Высшим пилотажем» было бы найти хотя бы одного космополита и у нас в училище, но я не помню, что это кому-либо удалось. На всякий случай объявили, что космополит — это тот, который носит узкие брюки и туфли на толстой подошве.

И, конечно, боролись с Ахматовой и Зощенко, чье тлетворное влияние могло испортить наши молодые души.

Я уже писал, что состав наших курсантов был из провинциальных мест, жили мы в казармах, отгороженные от жизни города, встречались в основном со студентами, жившими в общежитиях, т. е. тоже провинциалами. Наш день был так уплотнен, что если на музыку, песни и танцы еще кое-как время и выкраивали, то вот художественную литературу читали крайне мало. С тем кругом ленинградцев, которые знали, любили и почитали писателей и поэтов, не включенных в официальную программу по литературе средней школы, у нас контактов практически не было.

В то время почти никто из нас Ахматову не читал, поэтому бороться с ней было проще. Зощенко читали и любили, поэтому жалели, что он попал в эту идеологию как кур в ощип.

А еще мы боролись с академиком Марром, который что-то там напутал в вопросах языкознания, а товарищ Сталин его поправил.

Доставалось от нас и полковнику Иванову, который обратился с письмом к товарищу Сталину, а товарищ Сталин дал развернутый критический ответ на его письмо. Во время нашей учебы в училище было и знаменитое «ленинградское дело», и борьба с генетиками.

Вспоминая сейчас эту идеологическую и политическую борьбу, помню и свое тогдашнее отношение к ней. Видимо, похожее отношение было и у моих товарищей.

Я верил в правильность и необходимость всех действий партии и не подвергал сомнению их целесообразность, но методы, которыми эти мероприятия проводились, и люди, которые их осуществляли, вызывали у меня сомнения: «Поручи дураку богу молиться — он и лоб расшибет».

Мне было непонятно, зачем во всех парторганизациях страны проводить партийные собрания по поводу письма Сталина академику Марру и принимать решения, что Сталин прав, а Марр «не того». Миллионы людей говорили о том, чего они совершенно не понимали. Наверняка во всей стране всего только несколько десятков человек могли квалифицированно разбираться в вопросах языкознания. Мне было непонятно, почему вместе с русскими народными песнями нельзя слушать и джазовую музыку, почему нельзя танцевать танго, а надо танцевать краковяк.

По всем этим вопросам политической и идеологической борьбы отмечаю самую главную, по моему мнению, особенность.

Все мы, особенно наши старшие товарищи-фронтовики, отлично знали «правила игры» — не болтай лишнего, не возникай, не умничай, делай как все.

У нас была четкая программа жизни — мы хотим стать инженерами, мы хотим потом заниматься инженерными делами. Если мы не будем соблюдать «правила игры», нам не дадут возможности стать инженерами. Поэтому по вопросам политической и идеологической борьбы мы говорили только на собраниях и семинарах и только то, что надо было говорить. Не помню, чтобы по этим вопросам говорил с кем-нибудь, в том числе и с самыми близкими мне людьми, вне официальной обстановки: закончилось собрание или семинар — кончились и разговоры.

Это не значит, что внутренне мы были против. Это значит, что мы считали — это не наше дело, наше дело инженерное, а политикой и идеологией пусть занимаются замполиты.

Комсомольские организации у нас были ротные и классные. Комсомольские собрания регулярно проводились и в роте, и в классе.

На ротных собраниях почти всегда присутствовал командир роты, и проходили они, как правило, строго официально, т. е. нудно и бесцветно, оживляясь в редких случаях при обсуждении конкретных вопросов жизни роты.

На классных собраниях все было гораздо проще, живее и интереснее. По поводу официоза кто-то что-то промямлит, а в протоколах будет записано как надо: «одобряем или проклинаем и т. п.». Покончив быстренько с официозом, переходили к нашим делам, которые в протокол не заносились. Наши дела — это и взаимоотношения в коллективе, и осуждение кого-то за что-то, и планы, как мы будем праздник проводить, и споры, что будем покупать для общего пользования. Наши классные собрания — это школа товарищества, школа коллективизма и школа жизни.