Базельский мир - [29]

— Нет, погоди… — запротестовал я.

— Стоп! — поднял руку Толик. — Вот ты опять начал задумываться! Бросай это дело немедленно! Ман-че-стер Ю-най-тед! — громко запел Толик.

Люди за соседним столиком, двое из которых были в красных майках «Манчестера», немедленно подключились. Пить мы продолжили с англичанами.

Потом, в точности следуя запланированной синусоиде, переместились в бар «Акула» на Гесснер-Аллее. Там на маленькой сцене на высоком стуле сидела девушка лет семнадцати с огромной гитарой и пела печальные песни на французском языке. Свет фонарей падал на ее косички, веснушки и нежные коленки. Голос дрожал от волнения, аккорды путались.

Толик неожиданно заплакал. По-настоящему, от души. Крупные слезы катились по его подернутым модной щетиной щекам.

— Прекрасные люди, — сказал он, сдерживая рыдания. — Прекрасные! Я хочу ее усыновить.

— Кого? — не понял я, чувствуя себя уже порядком нагрузившимся.

— Вот ее! — Толик указал на сцену. — Певицу!

— А! Тогда не усыновить, а удочерить, — поправил я.

— И тем не менее! — тряхнул головой Толик. — Как ты думаешь, мне позволят?

— Надо спросить у официанта, — предложил я. — А заодно заказать водки. Или коньяку. Как считаешь?

— Нет! — Толик громко хлопнул по столу ладонью, слезы его моментально высохли. — После пива никакого коньяка! Виноград к винограду, зерно к зерну. Чему вас только в университетах учат… И еще, слушай, какого черта ты целый вечер смотришь на часы!? — грозно спросил Толик.

— Я смотрю? Вовсе не смотрю, — я прикрыл шапировское «открытое сердце» манжетой рубашки.

— Нет, смотришь! Ты куда-то опаздываешь?

— Никуда не опаздываю. Просто это… Это особенные часы, — я приподнял рукав рубашки и повернул запястье к Толику. — Видишь там окошко на циферблате?

— Ну?

— Оно почти закрыто.

— Ну?

— Это значит, я неправильно живу.

Толик, с трудом фокусируя пьяный взгляд, посмотрел на циферблат, потом на меня.

— Завязывай с мистикой, дружище.

— Это не мистика, это механика.

— С механикой тем более завязывай.

После «Акулы» мы поехали в Вест. Там в баре у Толика обнаружилось много знакомых. Прекрасные люди, просто прекрасные, все до единого.

— Ты не переживай, — успокаивал меня Толик. — Бармен знает, где я живу, так что можно немного выпить. Только не забывай, зерно к зерну!

— Но у тебя виноград! — я показал на бокал с вином в руках Толика.

— А виноград к винограду! — назидательно произнес Толик.

Что было дальше, я помню смутно. Помню только, что в какой-то момент сообщил Толику, что сотрудничаю с КГБ.

— Это прекрасно! — уверял меня Толик. — Просто прекрасно, дорогой ты мой человек!

Он рассказал об этом всем своим друзьям в баре, и они все захотели со мной выпить, а некоторые даже сфотографироваться.

Достоверно можно сказать лишь то, что пресловутая синусоида, повинуясь своей бесконечно волнообразной природе, покрыла собой всю ночь понедельника, перекинулась на вторник и захватила ночь среды.

Как я оказался дома в среду утром, и куда, в конце концов, подевался Толик, так и осталось для меня загадкой.

Около полудня заявился Комин. Он оглядел меня с головы до ног и поцокал языком.

— Хорош! Слушай, я и не знал, что ты запойный.

Я хотел возразить, но у меня не получилось, лишь махнул рукой.

— Машину вести, конечно, не сможешь.

— Не смогу, — вздохнул я.

— Тогда поведу я, — быстро решил Комин. — Собирайся, нас ждут в Ла-Шо-де-Фон!

Не обращая внимания на мои слабые протесты, он забрал ключи, затолкал меня на заднее сиденье, сел за руль, и вскоре мы уже выезжали на бернскую трассу.

— Через два часа будем на месте! — объявил Комин.

«Два часа! Чтоб ты лопнул!» — мысленно обратился я к его довольной физиономии в зеркале заднего вида, потом взглянул на часы и моментально протрезвел. Шапировского «открытого сердца» на моем запястье не было! Вместо него — золотой «ролекс дайтона» с черным керамическим безелем. Несколько секунд я бессмысленно пялился на это сокровище ценой в тридцать тысяч долларов, потом медленно начал соображать. «Дайтону» я узнал, это были часы Толика, как они оказались на моем запястье, я решительно не помнил, но если у Провидения осталась хоть капля благорасположения ко мне, «открытое сердце» должно быть у Толика. Дрожащими руками я вытащил из кармана телефон и набрал номер. Толик ответил сразу:

— В пятом отсеке живые есть? — это была его любимая похмельная прибаутка.

— Есть немного, — ответил я. — Толик, у меня твои часы…

— Все правильно! А у меня — твои! — раздалось в трубке.

Я поднял глаза в потолок машины:

— Слава тебе, господи!

— Мы ж с тобой поменялись, забыл, что ли? — перекрикивал шум далекой толпы Толик. — Ты сказал, что ты это «открытое сердце» носить боишься и отдал их мне.

— Боюсь? — переспросил я.

— Ну да, сказал, что они на тебя давят. Психологически.

— Так сказал?

— Да. Ты еще много чего вчера говорил, — продолжал Толик. — Про космос, про семьсот лет жизни. Публика рыдала. Ты в этот бар, где мы вчера закончили, почаще заходи. Тебе там будут бесплатно наливать.

— О боже, — простонал я. — Толик, послушай. Эти часы, «открытое сердце», они не мои. Они очень ценные. Ты с ними, пожалуйста, аккуратнее. И давай сегодня вечером встретимся, поменяемся обратно.