Байсаурская бестия - [13]

Нужно было сходить за водой на ручей и поставить хотя бы чай, но он боялся. И, кажется, не ошибся. Прислушался, вытянув шею. Тявканье и неуверенный одиночный вой послышались из тьмы. Стае очень не понравилось, что тело вожака исчезло в человечьем логове.

Поколебавшись, она, кажется, пересекла границу и подошла к самому крыльцу.

Едва ли не из того же места, куда скатилось солнце, на небо стала выползать полная луна. Серебрился снег, фейерверком далекого праздника искрилось небо. Начиналась таинственная ночь. Добытчик глянул за окно и почувствовал: по какой-то звездной правде все равно придется отдать волчицу стае. Он глянул на стынущее ее тело, ухмыльнулся и решился на хитрость.

Сил не было, но ободрать ее надо было сейчас. Он подвесил тушу за задние лапы, придвинул керосиновую лампу и сделал первый надрез на шкуре. За стеной послышался печальный и вместе с тем торжественный вой. «Как пить дать — сожрут!» — без страха, как о чужом, подумал о себе добытчик. И, несмотря на усталость, вновь ощутил мрачное величие опустившейся ночи. Появись из-под нар волчья морда — он бы не удивился. Бросив под них, в черную пустоту, быстрый взгляд и пригрозил ей окровавленным ножом.

За стеной послышалось многоголосие — плач. Похоже, стая сидела возле двери и требовала справедливости. И почудилось, вдруг, добытчику будто он сидит среди волков. Полная луна желтой жирной кишкой свисает с неба. Вместе со стаей, задрав к небу мохнатую морду, и он жалуется на голод и крепнущие холода ярким звездам, таким благосклонным к неистребимому и живучему волчьему роду.

Добытчик тряхнул головой, освобождаясь от очередного наваждения, опять прислушался, и стал делать торопливые надрезы. От волчьего воя мурашки бежали по спине. «На поминки заявились?»- подумал зло и непокорно. Обернулся к окну. Окровавленными руками сбросил со стола посуду, приставил его плоскостью к косяку, подпер доской от нар.

Желчно ухмыльнулся, довольный своим хитроумием. Снова принялся за шкурение.

Сырая, тяжелая шкура мягкой грудой меха и кожи упала к ногам. Он торопливо завернул ее в мешковину и сунул за печь, в тайник. Жалко обнаженная старуха-волчица скалила стертые клыки и таращила единственный, гаснущий, глаз. С ее ободранного разбитого носа все еще сочилась кровь. В очередном многоголосье добытчик различил жесткую угрозу.

«Сейчас, отдам!» — просипел злорадно. Изба переполнилась волчьим духом, будто десяток мокрых псов, обильно политых уксусом, забились под нары. Нечем было обмыть окровавленные руки. Он сбросил с себя еще не старую рубаху, вытер ею лезвие ножа, ладони, швырнул кровавый ком в печь. Рубаха схватилась пламенем и распалась серым пеплом. Он зачем-то вынул из топки пылающую головню, изба стала наполняться едким дымом, но воздух очищался от смрада и запаха крови. Добытчик трижды обмахнул пылавшей хворостиной вокруг обнаженного торса, почувствовал себя чище, бросил чадящую головешку в печь.

Предстояло самое главное и опасное, чего не сделать он уже не мог.

Зажав в зубах лезвие ножа с привкусом волчьей крови, добытчик поднял ошкуренную волчицу, толкнул дверь ногой и шагнул в темень. Он ждал нападения и подставлял клыкам спину, тушей прикрыв уязвимый живот.

Но нападения не последовало, а голоса во тьме настороженно умолкли.

И тогда, мотнувшись всем телом, он швырнул ободранную волчицу в черную ночь.

В тот же миг перескочил порог и запер дверь. Припал к ней ухом. За стеной почудилась возня. Дело было сделано. Добытчик без сил упал на нары. Зычным бубном билось в груди усталое сердце. Хотелось пить и есть, но сил уже не было. Горло было сухим и шершавым. И он уснул, ощущая во сне, как река Времени хлынула из глубин бездонного озера к теплу и свету.

Я проснулся с чувством сильной жажды и нечистоты. От немытых рук воняло кровью и псиной. Какой-то глупый и беззаботный утренний сон ускользнул вместе с пробуждением. Я посмотрел в черный потолок, с удивлением стал вспоминать вчерашний вечер, с трудом отделяя подлинное от надуманного и причудившегося.

Утро было морозным и солнечным. Я сунул ноги в сырые сапоги, накинул на плечи телогрейку, взял с выстывшей печки пустое ведро и вышел за водой. Неподалеку от крыльца на снегу темнела промерзшая туша Байсаурской Бестии. Потревожено замахав крыльями, с нее слетели три вороны.

Судя по следам, волки подходили к зимовью, но не так близко как казалось ночью. Стаю увела трехлетка Ушлая, с обрывком разорванной петли на шее: по людским понятиям — дочь или внучка бывшей атаманши. В хвосте у нее шел Рваная Ноздря. И опять на прежнем месте была отчетливо помечена граница владений. Хотелось понимать эти знаки как наше с волками примирение: мол, последний раз согрешили и ты, и мы, а теперь: по ту сторону — твое, по эту — наше. Был искус поверить в добрую сказку. Но поздно: того, что я успел узнать о волках было многовато для этакой глупости.

Вороны далеко не улетели, расселись на деревья у зимовья и терпеливо ждали пира. Я то и дело выходил из дома по делам, попугивая их. А к вечеру вернулся Алик. Он принес полрюкзака мерзлой картошки и пару булок заводского хлеба. Бросил мешок у порога, склонился над поклеванной тушей, пошевелил носком сапога оскаленную морду, присел на корточки.