Байсаурская бестия - [10]

Ушлой повезло больше, чем Хромому, когда-то заплатившему за знание коварного запаха лапой. Но прежде удачу пришлось выстрадать.

В тот миг, когда хриплый жалобный стон вырвался из ее глотки и был услышан стаей, между шеей и петлей влез прочный сук, прижав голову волчицы к земле, перемешанной со снегом. Горький мох и мелкие камни набились под язык, захрустели на зубах. Ушлая рванулась всем телом, вырвав из земли сук, и петля ослабла. Волчица упала на спину в середину вытоптанного круга, стала выцарапывать когтями сук. Петля ослабла сильней, уже не мешала дыханию.

Ушлая вновь закрутилась, выворачивая пряди троса, петля снова сжала горло, и вдруг волчица оказалась за пределами черной взрытой земли, на чистом, чуть запятнанном следами снегу. Она сделала осторожный шаг, другой, отходя от коварного куста. Тот не удерживал ее, хотя горло было хлестко передавлено.

Ушлая сделала огромный скачок, упала на спину и стала выцарапывать петлю с шеи. Петля опять ослабла. Волчица пулей пронеслась по поляне, далеко обходя кусты. Снег веером летел из-под лап.

Вскоре она вернулась на лежки. Раз, другой, третий прыгнула, вгрызаясь в висящую тушу. Куснула за загривок Рваную Ноздрю и заняла лежку рядом с ним. Волк принял трепку как должную, поднял голову, облизывая подруге морду. Дремала стая, переваривая съеденное мясо.

Охотник без ружья шел вдоль волчьего следа. В руках у него была увесистая дубинка. Он пересек поляну и остановился перед лесом, поглядывая на могучие ели с проседью снега в косматых лапах хвои, на черные пряди тонких ветвей, гривой свисающие с берез, на поникший колючий кустарник между ними. Туда, уверенной тропой хозяина, уходил след стаи.

Охотник вынул нож из-за пояса, сунул его за голенище и вошел в лес, как тать в чужой, неприбранный после пира дом. Он увидел взрытую, вытоптанную землю, погрызенные ветки. Шаги его стали осторожней — зверь мог спрятаться и затаиться. Но висящий на комле обрывок стального троса безмолвно рассказал и о роковой волчьей ошибке, об отчаянии, и о счастье освобождения. Аккуратные вытаявшие лежки еще хранили дикий дух.

«Надо было возле петли поставить капкан» — подумал охотник. Но досада на промысловую промашку быстро прошла. Он улыбнулся, сопереживая счастье освобождения, все то, о чем говорили следы.

Прошло отчуждение, которое пролегло между ним и лесом, когда входил звериным следом. Ухнул, соскользнув с лап ели, снежный ком, застрекотала сорока, застучал дятел. Лес жил своей обыденной жизнью, не обращая внимания на человека, или принимая его за своего. Осмотрев и поправив другие петли, он ушел, оставляя глубокие, большие отпечатки следа.

Зимушка-зима. Белые шапочки инея на шляпках гвоздей в двери.

Морозное марево над хребтом, из-за которого едва ли не к полудню выползало тусклое солнце. Студеными ночами ясное небо нависало над крышей зимовья, столб дыма из трубы туманил острый блеск звезд. У сытой, полной луны мерцавшими лопухами светились уши, предвещая холода.

Приближалось зимнее солнцестояние. На Алика опять напала хандра.

Он испортил последнюю пачку чая, заварив в кружке чифир. Ненадолго повеселел и приободрился, стал рассказывать несуразные стихи о реке времени, впадающей в бездонное небесное озеро, о том, что течение ее, спустившись в мрачные глубины, готовилось повернуть вверх, к теплу и свету. Не в рифму, но с пафосом таежник жаловался, что водоворот времени и мрачная глубина небесного озера, хуже похмелья не дают спать по ночам.

Ему нужен был пьяный и глупый разговор, восторженные слушатели.

Меньше всего для этой роли подходил я со своим прагматизмом и образованием. Вместо понимания получив мое брюзжание по поводу испорченного чая, Алик засобирался в ближайшее село за продуктами.

Напоследок он хмуро и дотошно дал мне наставления, как и сколько дней ждать его, какие капканы и когда проверять.

День, может быть и другой, мне без него было даже лучше. Потом, вдруг, навалилась беспричинная тоска: каждый прожитый час казался бессмысленно потерянным, прошлое — пошлым, а будущее безрадостным. Снились какие-то кошмары без смысла и содержания с одним только чувством. От этих снов, от мутных рассветов и сумеречных вечеров каменной глыбой сдавило грудь что-то беспросветно мрачное и безысходно скорбное. Чая в зимовье не было, выбор продуктов был невелик: мясо, жир и мука. Я подпер дверь поленом и поплелся по заметенному следу товарища в село.

Нашел я Алика в грязной бичевской лачуге на окраине. Полдесятка спитых бедолаг, околевающими тараканами ползали возле четырехведерного бидона с сивухой. Смрад в избенке стоял — хоть респиратор надевай. Я купил в магазине все, что было нужно, кроме водки, которую без талона тогда не давали, и вернулся в лачугу.

Пирующие к тому времени оживились. В доме было шумно. Громче всех веселился Алик-волчатник. Он тарабанил пальцами по рассохшейся коробке гитары и кричал о небесном озере, куда впадает река времени перед тем, как повернуть вспять. Рассказывал стихи без размера и рифмы, но с крученой заумью. Его слушали с пьяным восторгом, с тупым и немощным восхищением. Алик был доволен.