Байсаурская бестия - [12]

Любой хищник чувствует силу и слабость противника. Казалось, я физически ощущал мысли зверя. На этот раз он знал, что пришел черед быть съеденным и тем заплатить за все, что съел сам. В нем не было страха расплаты, но не было и смирения. Не издав ни звука, Хромой показал желтые стертые клыки, отступил спиной к комлю ели, нащупывая опору для лап, и приготовился к прыжку.

Я тоже стал хитер и коварен как зверь: сломил тонкую длинную ветку, ткнул ею в волчью морду с левой руки. Волк резко дернулся влево и с хрустом перекусил ветку, подставив под удар переносицу. Я ударил его дубиной в правой руке. Удар вышел сильный, но торопливый и не точный. Из глазницы кровавым яблоком вывалился глаз и повис на жилке. Любая собака завыла бы от боли. Зверь даже не дрогнул, ни на мгновение не растерялся и, забыв про петлю, бросился на меня, но был резко остановлен тросом.

Второй удар был смертельным. Хромой упал, вытягиваясь в конвульсиях, захлебываясь собственной кровью. Волчья душа без сожаления о земной ссылке покидала недобрый к ней мир.

Я сел на безопасном расстоянии и дрожащими руками раскурил сигарету. Поглядывая на вытянувшегося волка, бросил в него ветку — тот не пошевелился, бросил снежок — зверь остался недвижим. Я опасливо приблизился в рискованную зону петли, сунул волку в пасть дубину — он был мертв. Я перевернул зверя на спину, подтягивая к дереву, за которое была зацеплена петля и, ошеломленный, присел на снег: Хромой Байсаурский Бес был старой волчицей.

Алик порой склонялся к такой отгадке, но его то и дело сбивало с толка, что вожак одинок. Ведь волчица не вдовеет, оставаясь верной женскому предназначению. И только едва ли не до половины стертые клыки поведали о том, почему волчице не нужна была пара: байсаурская бестия была стара для продления рода.

Раздумывать было некогда, солнце, мигнув последним лучиком, скатилось за пылающий хребет. Ободрать волка в лесу, при свете костра я боялся. Но скорей сам согласился бы быть ободранным, чем уступил бы свою добычу стае. «Мое!» — сипло прохрипел, оглядываясь на темнеющий лес, сжимая черенок дубины в руках.

Темнело. По звериным понятиям слепому, глухому, лишенному обоняния человеку оставалось полагаться только на ум и еще на нечто, непонятное ни зверю, ни горожанину. И это нечто вдруг пробудилось во мне, заглушая страх и рассудок. Лес принадлежал волкам, и это было справедливо. Я чувствовал на себе их жгучие взгляды, шарахался от мрачнеющих кустов и просил у леса заступничества. Мне нужно было выбраться на поляну, там стая, по крайней мере, не сможет напасть неожиданно. А в лесу с каждой минутой становилось все темней.

Я взвалил на себя волчицу. Вдыхая едкий запах псины и свежей крови, побрел, проваливаясь в снег на усталых, подгибавшихся ногах.

Кряхтел от натуги и что-то бормотал, напоминая мрачному лесу, как бережно относился к нему. Обещал впредь вычистить весь сушняк с лишаями. Я готов был наобещать больше, лишь бы выбраться на тропу, сохранив ношу.

Стая не нападала, но была где-то рядом. Волей своей, глазами вынуждала бросить добычу. Я чувствовал ее жаркий звериный дух и соглашался, что это справедливо: волчицу-мать должны съесть байсаурские волки. Но она была добычей.

Хромая бестия висла на моих плечах и при каждом шаге колотила в спину болтавшейся головой. Ее запах притуплялся, мешаясь с кислой вонью человеческого пота. Это обнадеживало. Я уговаривал ее, убитую, не сердится и не мстить. Готов был до печенок провонять волчатиной, лишь бы своим среди своих пересечь границу.

Сознание двоилось, то я настороженно оглядывался, нащупывая леденеющими пальцами рукоять ножа, то чувствовал себя волколаком, кем, в сущности, пытался прежде стать из праздного любопытства. Это был уже не горожанин и не охотник, а хрипящий и обливающийся потом волко-человек. Отстранясь от всего происходящего какой-то частью сознания, я с удивлением наблюдал за ним со стороны.

Капли крови стекали по его проволглой одежде, брызгали на снег.

Превозмогая тяжесть, он резко и настороженно как хорек оглянулся, наклонился, подхватил алое пятно, пропитавшее заледеневшие снежинки, слизнул и проглотил его. Солоноватый, студеный комок покатился по горлу и затеплился в груди, оживая, становясь его частью и плотью. Он братался с жертвой, чтобы искупить вину и избежать расплаты, забыв, что волкам родство не помеха в кровопролитии.

Он все же пересек поляну и вышел на ленту тропы. Лес слегка отступил, но справа и слева стояли деревья, а за ними стелился студеный мрак. Добытчик прислушался, опасливо зыркая во тьму. Почудилось, будто волки обошли поле и следовали где-то рядом, скрываясь за деревьями.

Задыхаясь, хрипя от натуги, он из последних сил пересек границу и ступил в свои — отведенные ему — владения. Вот показались бревенчатые стены жилья.

«Барак — мой берег — обереги!» — забормотал он, хищно озираясь, отдаваясь глубинной памяти и инстинктам. Почувствовал, что стая остановилась у предела владений, не решаясь переступить их. Глухо хохотнул засипевшим горлом.

С холодеющим телом волчицы он, наконец, ввалился в выстывшее жилье. Сбросил у порога ношу, недолго полежал на нарах без мыслей, без чувств. Потом поднялся и затопил печь. Из-под порога окровавленной пустой глазницей и живым еще, блестящим глазом, следила за ним Байсаурская бестия.