Батюшков - [14]

По мысли Б. В. Томашевского, идеология ампира подразумевала прежде всего использование античных аксессуаров в современных целях. Попробуем посмотреть чуть шире — в своем русском изводе культура ампира стремилась к органичному включению элементов прекрасного (будь то античная древность, европейское или русское средневековье) в контекст современности. Смыслом и целью такого «стиля mixte» было, конечно, облагораживание быта, попытка наполнить высоким содержанием повседневность, увидеть за временным — вечное. Неотъемлемой чертой культуры ампира, сближающей новый стиль с родственным ему классицизмом, было стремление к гармонии, а также органически связанное с ним строжайшее требование меры и вкуса в сочетании элементов разных стилей, поэтизация действительности, внимание к мелким деталям быта, попытка преобразовать его в бытие. А. Н. Оленин был не только приверженцем этого эстетического идеала — он сам формировал его и внедрял в практическую жизнь, исходя из полученного им опыта и усвоенных представлений. Ему удавалось это тем эффективнее, чем удачнее складывалась его личная карьера крупного государственного сановника, чем разнообразнее были должности, которые он занимал: член Государственного совета, директор Императорской Публичной библиотеки, президент Императорской Академии художеств…

Как видно по составу приходивших в дом Оленина посетителей, хозяин его не примыкал ни к каким литературным группировкам, он одинаково радушно принимал у себя как архаистов, так и новаторов. В 1851 году о доме Оленина оставил зарисовку один из его посетителей С. С. Уваров: «Возвратимся в гостиную Олениных — в эту гостиную, где почти ежедневно встречалось несколько литераторов и художников русских. Предметы литературы и искусств занимали и оживляли разговор; совершенная свобода в обхождении, непринужденная откровенность, добродушный прием хозяев давали этому кругу что-то патриархальное, семейное, что не может быть понято новым поколением. Сюда обыкновенно привозились все литературные новости: вновь появлявшиеся стихотворения, известия о театрах, о книгах, о картинах, — словом все, что могло питать любопытство людей, более или менее движимых любовью к просвещению. Невзирая на грозные события, совершавшиеся в Европе, политика не составляла главного предмета разговора, — она всегда уступала место литературе»^[71]. Дочь знаменитого художника-медальера Ф. П. Толстого вспоминала: «В домашнем быту как хозяин Алексей Николаевич был прост и радушен с своими гостями, и всем была дана полная свобода: всякий мог заниматься, чем ему угодно. <…> Во всем была видна мера и уважение к хозяевам. Да и состав их общества был не такой, как у других: у них бывала и знать, и артисты, художники, литераторы, и ни одно сословие не выставлялось перед другим; всех соединял ум, уважение и любовь к изящному»^[72]. Влияние этого кружка на молодого Батюшкова состояло именно в усвоении ампирной системы представлений, в которой малое и большое часто менялись местами, уравновешивались в ценности, подсвечивали друг друга и образовывали то гармоническое единство, к созданию которого так стремился начинающий поэт. К 1807 году некоторые успехи на этом поприще у него уже имелись.

IV «Ах, ужели наградит слава счастия утрату?»

Стихотворение Батюшкова «К Гнедичу» было впервые опубликовано в альманахе «Талия» в 1807 году. Это было одно из тех посланий, которыми друзья обменивались, закрепляя в поэтическом слове уже высказанные вслух мысли.

Только дружба обещает

Мне бессмертия венок;

Он приметно увядает.

Как от зноя василек.

Мне оставить ли для славы

Скромную стезю забавы? —

Путь к забавам проложен,

К славе тесен и мудрен!

Мне ль за призраком гоняться,

Лавры с скукой собирать?

Я умею наслаждаться,

Как ребенок всем играть,

И счастлив!.. Досель цветами

Путь ко счастью устилал,

Пел, мечтал, подчас стихами

Горесть сердца услаждал.

Пел от лени и досуга;

Муза мне была — подруга;

Не был ей порабощен.

А теперь — весна, как сон

Легкокрылый, исчезает

И с собою увлекает

Прелесть песней и мечты!

Нежны мирты и цветы,

Чем прелестницы венчали

Юного певца, — завяли!

Ах! ужели наградит

Слава счастия утрату

И ко дней моих закату

Как нарочно прилетит?

В этом на редкость гармоничном и музыкальном тексте Батюшков разрабатывал антиномию «счастья» и «славы» и соответственно — наслаждения и труда, молодости и бессмертия. Адресат послания выступал в роли неудачливого советчика — за поэтический труд он обещал автору «бессмертия венок», который сам поэт охотно променял бы на «тленный», то есть настоящий, — сплетенный руками прелестниц. Отношение к поэзии как к забаве («Пел от лени и досуга; / Муза мне была — подруга; / Не был ей порабощен»), отказ от славы ради наслаждений бытия («Мне оставить ли для славы /Скромную стезю забавы?») — вполне традиционные эпикурейские мотивы, характерные и для юного Батюшкова. Однако среди них звучит новая нота: юность неминуемо уходит, поэт вынужден теперь посвятить себя творчеству, которое воспринимается им как паллиатив счастья. В финале стихотворения противопоставление счастья и славы вроде бы преодолевается. Слава предстает инвариантом счастья, приходит «как нарочно», не только без усилий со стороны автора, но как будто вопреки им. Именно в этом и состоит основной аргумент поэта в споре с адресатом послания — дружба права, предрекая поэту обладание лавровым венком бессмертия, разница состоит только в средствах, которыми его можно получить. Тут, конечно, вспоминается биографический мотив — Гнедич, развивающий перед Батюшковым тезис о важности постоянного труда над большой эпической поэмой. «Играя, бессмертие задел» — вот формула, которая гораздо ближе Батюшкову и лучше всего выражает смысл его стихотворения.