Басни средневековой Армении - [6]

В числе других «великих грехов» многим из этих сектантов ставилось в вину последование языческим верованиям — поклонение солнцу, и жила тревога о том, не осталась ли в окружающей армянской среде, несмотря на всю строгость розыска и всю суровость кар, на весь жар от пламени пожаров, истреблявших поселения нечестивых еретиков, несмотря на все меры, принятые сынами правоверной церкви и облаченными в рясу и носящими воинский доспех и княжескую повязку на рукаве, с епископским ли перстнем на пальце или с княжеским перстнем и печатью, — не осталось ли еще нечестивых солнцепоклонников.

Вот почему звучит как уличающее свидетельство, но уличающее не еретика, а скорее инквизитора, замечательная басня Мхитара о солнечном цветке, сжатая, немногословная, изумительная по своей четкости и по своей внутренней правдивости (28).

Секты преследовались, их приверженцы истреблялись, но нечестие, безверие, греховность, непочтение к служителям божиим нарастали.

Не случайно в тексте более позднего армянского писателя (XVII в.) католикоса Авраама Кретаци (Критянина) передается рассказ о том, как жители города Ани в своем нечестии дошли до непристойных выходок, до шуток над прославленными проповедниками слова божия: если проповедник был высок ростом— ставили ему низенький налой, чтобы было над чем народу посмеяться, видя, как должен согнуться проповедник, читая низко положенную святую книгу, а если был он мал ростом — ставили налой высокий, чтобы проповедник при чтении святой книги тянулся изо всех сил.

Нараставшее самосознание низов, обманутых в течение ряда веков надеждой на грядущее воздаяние, вызывало необходимость рекомендовать проповедникам, чтобы они — кстати и некстати (в случае с басней «Отшельник и конь» (110) совсем некстати) — повторяли пастве: потерпите немного, и мы вам дадим божий закон.

Ко времени Мхитара и Вардана уже до того назрели в народных массах чувства сомнения и недоверия к служителям церкви, что в назидании к басне о верблюжонке и ослике (88) тунеядцам, уподобляющимся свинкам, жиреющим от чужих трудов, да еще потешающимся над теми, кто трудится, содержится угроза не только проблематичными страданиями для души и тела в загробной жизни, но и «телесными судьями» здесь, на земле, хотя никакой средневековый кодекс и, в частности, Судебник Мхитара Гоша не грозит законною карою тем, кто жиреет от чужих трудов и издевается над трудящимися.

Не об изнеженности высших представителей духовенства, не об их склонности к ублажению плоти и сердца, которые бичевал Аристакес Ластивертский, приходилось теперь с осуждением говорить тем, кто стремился водворить «на земле мир и в человецех благоволение», и сам Мхитар уже не мог скрывать разложения, продажности духовенства, прямого взяточничества, очевидно распространившегося и среди низового духовенства, так как появление басни не может предшествовать распространению осуждаемых ею явлений, как никакой закон не предусматривает никем и никогда не совершенных преступлений.

Вот почему такую высокую ценность приобретает в наших глазах басня Мхитара о том, как ястреб и кряква пришли на пасху причащаться, и вот почему таким мнимым эпическим спокойствием и насыщенностью верой в поучение веет от назидания Мхитара Гоша касательно попа (114), быстро и толково разобравшегося в неумении птицы исповедаться, которая вздумала каяться, что ела нечистых лягушек и мышей, а, как выяснил поп, вкушала чистых птенцов, почему-то утративших крылья.

С много большею яркостью, и уже впутывая в рассказ святая святых, говорит басня Вардана о попе-воре, запрятавшем корову в алтарь (27). Кто знает — таким ли назиданием, как сохранившееся, сопровождал Вардан свою басню, и уже никто никогда не выяснит, когда несоответственное по своему благодушию назидание церковника попыталось смягчить остроту вардановского рассказа.

Еще ярче эта настороженность народных масс в отношении духовенства, учет этими массами лицемерия и лживости церковных поучений сказались в басне о забредшем в дождь и непогоду в церковь безвестном нищем, обманувшемся в вызванных проповедью надеждах и выместившем свою злобу на священной книге, подвергнувшейся, в правильном представлении народа, меньшему поруганию от голодного продрогшего бедняка, чем от лукавого проповедника. И таким беспомощным привеском звучит несомненно добавленная последняя фраза: «и пристыжен был поп».

«Бедняк пришел в одну деревню и вошел в церковь, а церковь была в разрушении. Пошел дождь, она наполнилась водою, и бедняк промок и, будучи одет в лохмотья, дрожал и изнемог, ибо был очень голоден. Пришел поп, начал службу, взял евангелие, нашел и прочел эти слова: „Я был чужестранцем — и вы приютили меня, был наг — и вы одели меня, был голоден — и вы накормили меня". Услыхал бедняк, обрадовался и говорит: „Я чужестранец— приютят меня, я голоден — накормят меня, я наг — оденут меня". А священник кончил службу и ушел, оставив бедняка там, и не взял его к себе. Знал поп и не сделал И говорит бедняк в мыслях: „В то писание, которое он читал, он не уверовал, а счел его лживым". И, взяв евангелие, понес к луже, бросил в воду и положил сверху камень. Пришел поп и не нашел евангелия. Говорит бедняк: „На что тебе евангелие? В нем — ложь, вот я и понес, бросил его в лужу!“. Рассердился поп и начал бить бедняка. И говорит он попу: „Не бей меня! Если ты веруешь, что евангелие — слово христово, почему же ты не выполнил того, что читал? Я чужестранец, и ты меня не приютил, наг, и ты меня не одел, голоден, и ты меня не накормил!'