Башня у моря - [46]

– Ужасно! – воскликнула я, хотя эта сплетня и очаровала меня. Вульгарная сторона моей натуры всегда получала удовольствие от скандалов, происходящих из того, что романисты называют «безумная страсть». – Бедный мистер Странахан!

– Да, просто ужасно! И он ни капельки ни в чем не виноват, но папа теперь этого ни за что не признает. Если только… послушайте, кузина Маргарет, а вы бы не могли замолвить словечко за Странахана перед папой, когда он вернется? Я пытался, но меня он не слушает.

– Вряд ли он послушает и меня.

– Непременно послушает! Если бы вы попросили его разрешить Дерри приехать на каникулы…

– Что ж, может быть, – пообещала я, увидев неожиданный шанс. – Но я это сделаю, только если ты будешь слушаться мистера Булла и перестанешь рисовать его влюбляющимся в корову.

Патрик зашелся от смеха и подпрыгнул от радости.

– Договорились! – воскликнул он. – Договорились! Договорились! Договорились!

Он принялся танцевать передо мной на дорожке, словно хорошенький золотошерстный щенок, которому пообещали вкуснейшую, сочнейшую косточку.

2

Наступило Рождество. Утром мы отправились в церковь, а потом до обеда я отдыхала. Вечером для скорбных мыслей об Эдварде в далеком Санкт-Петербурге времени не было. Мы играли в нарды и криббедж, а потом Патрик вырядился для своего моноспектакля. Мы оба смеялись над его глупыми выходками, пока от смеха силы совсем не оставили нас. Наконец мы решили, что настало время для музыкальной интерлюдии, и тогда я уселась за рояль (пианистка из меня никакая), а Патрик начал петь, но, поскольку его пение было ничем не лучше, чем мое бренчание, мы на пару производили ужасающий шум.

– Я когда-то пел, – скорбно сказал Патрик. – У меня было сопрано. Но теперь голос у меня изменился, и я больше не знаю, какой он.

– Когда у тебя голос окончательно сломается, то будет красивый баритон.

– Он уже окончательно сломался! – оскорбленно воскликнул он, и мы снова принялись хихикать, как двое детей в классе.

Я много месяцев так не смеялась и после долгого ожидания скучного Рождества испытала огромное облегчение и чувствовала себя совершенно беззаботно.

После ужина мы пошли в холл для слуг, чтобы посмотреть их празднование, и Патрик представил меня молодым людям и женщинам, которые были его друзьями детства. Одна из них была горничной в буфетной, другой – конюхом, третий – чистильщиком ножей, а последняя, дочь кухарки, так хорошо проявила себя, что теперь служила горничной в гостиной. Все были веселы и вежливы, и, когда мы наконец ушли, я, вздохнув, сказала Патрику:

– Должна отметить, что в Вудхаммере и вправду очень хорошо, хотя поначалу я ужасно тосковала по городской жизни.

– Мне в Вудхаммере нравится гораздо больше, чем в Лондоне, – признался он. – Я здесь родился и вырос, здесь мой дом.

– Тебе здесь нравится больше, чем в Кашельмаре?

– Кашельмара! – Он поморщился. – Кашельмара на конце света. – Патрик схватил меня за руку, другой рукой обнял за талию и принялся кружить в беззвучном вальсе по большому холлу в направлении к лестнице.

– Патрик! Не так быстро! – взвизгнула я, но, когда он рассмеялся, тоже рассмеялась, и мы принялись кружиться в полутьме вместе. – Все! – выдохнула я наконец. – Мне нужно сесть!

Мы сели перед громадным камином, и я вдруг затосковала по рукам Эдварда, по его сильному телу, прижимающемуся к моему. Я замерла, глядя на угли. Патрик бесконечно болтал, почему он любит Вудхаммер, а когда я снова смогла слушать его, оказалось, что он приглушенным, мечтательным голосом рассказывает о дубовой лестнице, которая была вырезана Гринлингом Гиббонсом.

– По-моему, она очень красивая, – услышала я собственный голос и вдруг так четко увидела в Патрике Эдварда, что мне захотелось протянуть руку и ухватить это ускользающее подобие, но через секунду оно исчезло, а он продолжал говорить с мальчишеской наивностью:

– Можно мне поцеловать вас под омелой, прежде чем вы пойдете спать?

Он был таким красивым, его волосы отливали тускловатым золотом, а таких голубых глаз я не видела ни у кого. Я вообще не встречала молодых людей, которые казались бы мне столь красивыми.

– Ох, я не верю в поцелуи под омелой, – сказала я. – Такой языческий обычай. Доброй ночи, Патрик. Спасибо за прекрасное Рождество.

Я оставила его, и ноги понесли меня, не спотыкаясь, до моей комнаты, но когда я легла чуть позднее, то долго лежала в темноте без сна. Думала, что я, наверно, очень дурная и испорченная. Беременные женщины не должны вожделеть, но в ту ночь я вожделела к Эдварду не менее страстно, чем во время нашего медового месяца, а где-то внутри меня зрела злость к нему за то, что он так надолго оставил меня.

3

Две недели спустя он вернулся. Очень высокий – я все время забываю, какой он высокий, – и очень красивый, и я любила его, как никого в мире. И хотела я тогда только одного – уйти с ним в нашу комнату и сказать ему, как скучала без него, но, конечно, это пришлось отложить, потому что с Эдвардом приехала потерявшая мужа Катерин, облаченная в траурные одежды, бледная. Ее изящное лицо было скрыто за самой ужасной из вуалей, какие можно себе представить.