Башня у моря - [273]

Однако, несмотря на все сказанное выше, я не намерен повторять одну и ту же ошибку дважды. На этот раз я буду настаивать на вскрытии как для того, чтобы снять все вопросы, так и для удовлетворения моих профессиональных требований, но ты можешь не опасаться: я приму все меры для соблюдения строжайшей конфиденциальности. К счастью, благодаря моему опыту в подобных делах и личным знакомствам в Министерстве внутренних дел и Скотленд-Ярде, которые санкционируют эксгумацию при наличии подозрений, полагаю, мне удастся не только сохранить конфиденциальность, но и обеспечить абсолютную секретность. В случае с твоим отцом я бы не смог этого сделать, потому что он похоронен в Ирландии, а я не знаю никого в соответствующих ирландских властных структурах.

Обсудим это подробнее, когда я вернусь в сентябре. А пока мои наилучшие пожелания тебе и твоей семье».

Я сжег письмо в камине моей комнаты, а потом перемешал пепел, чтобы убедиться, что вся бумага сгорела дотла. Размышления в письме дяди Томаса натолкнули меня на одну мысль: не попытаться ли мне заключить еще одну сделку с Драммондом. Никакого вскрытия не будет, если он оставит свой пост и переедет с матерью в Клонах-корт. Но это меня не устраивало. Если Драммонд убил моего отца и дядю Дэвида, то я хочу, чтобы его повесили. Такого же мнения, я знал, придерживается и дядя Томас. Но моя мать…

Всегда моя мать.

– Нед, мне нужно поговорить с тобой, – сообщила мне мать солнечным майским утром после завтрака, когда дети из столовой отправились играть в сад.

Керри, как обычно, завтракала в постели, но я в то утро заставил себя присоединиться к семье в столовой. Как только Драммонд вышел следом за детьми, мать отпустила слуг и попросила меня остаться.

– Пожалуйста, не придумывай никаких предлогов, чтобы убежать, – торопливо сказала она. – Да, я знаю, ты в последнее время стараешься избегать меня, я же не абсолютно слепая. А мне очень хочется поговорить с тобой об этом. Прошу тебя. Для меня это очень важно.

– Конечно, мама. – Я уже начал было вставать со стула, но теперь опустился назад перед пустой чашкой в ожидании того, что она скажет.

– Я вела себя очень глупо, – заявила она, – и хочу извиниться перед тобой и Керри.

Я непонимающе уставился на нее. На ней была изящная блуза, которая не полностью скрывала очертания ее шеи, и я, глядя на эти линии, понял, как сильно она изменилась после нашего приезда в Кашельмару. Волосы ее перестали быть насыщенно-каштановыми – цвет, который я так любил, – а стали черными; она явно их красила, чтобы выглядеть моложе, однако это имело противоположный эффект, потому что новый цвет выглядел неестественно. К тому же он изменял цвет ее лица, подчеркивая оливковый оттенок таким образом, что кожа казалась землистой, хотя мать и пыталась это скрыть густым слоем пудры. Косметика, избыточная и безвкусная, на мой взгляд, придавала ее лицу сходство с маской. Я напрягал зрение, но никак не мог увидеть за этой маской того знакомого человека, которого я любил.

– Неудивительно, что у тебя обиженный вид и ты так холоден со мной, – продолжала она, и, в отличие от неестественной внешности, ее голос звучал стеснительно, был наполнен искренними эмоциями, что приободрило меня. – С моей стороны было так глупо расстраиваться из-за ребенка, так неправильно. Ты не должен думать, что я этого не понимаю и не стыжусь. Но, дорогой, с этого дня все будет иначе. Я уже свыклась с идеей, что стану бабушкой, и знаю, что полюблю маленького, когда он появится. Я всегда любила детей, ты это знаешь. Не знаю, почему повела себя так глупо, разве что… – Она замолчала.

– Пожалуйста, мама, не надо больше ничего говорить. Я понимаю.

– Нет, не понимаешь. Это произошло, потому что я завидовала Керри. Она такая молодая и счастливая, у нее впереди вся жизнь, она носит ребенка от человека, которого любит. Когда ты вернулся из Америки и я увидела Керри, то почувствовала такую печаль, будто для меня все кончено и я уже ничего не могу дать. Все было бы иначе, если бы я смогла родить еще одного ребенка… ребенка Максвелла… но доктор сказал, что после рождения Джейн…

– Да, – прервал я ее.

– Тебе этого не понять, но когда женщина перестает быть молодой… не могу тебе описать, какую незащищенность я иногда чувствую, ужасный страх перед старением, перед тем, что я потеряю привлекательность в глазах Максвелла.

Я встал. Моя салфетка упала на пол.

– Нед, не отворачивайся от меня! Я была так одинока эти последние недели, когда ты ни слова не находил для меня.

Я вдруг увидел ее такой, какой она была давным-давно, когда встречала меня в Нью-Йорке, – лицо напряженное от мучительного, непреодолимого желания поскорее увидеть сына. Перед моими глазами пронеслись воспоминания совсем далеких времен, золотые, солнечные дни в моей детской, моя мать любит меня, как и отец; она оставалась со мной все те темные дни, когда ее терроризировал Макгоуан, приносила жертву за жертвой, пока тень Драммонда не легла на ее жизнь. Но если я больше не винил отца за Хью Макгоуана, то я не мог винить и мать за Максвелла Драммонда.

Я вспомнил слова Драммонда о Божьем промысле, единственном объяснении, которое позволило мне простить обоих моих родителей, и смутно понял впервые почти за пять лет, что вновь могу в равной степени любить их. Больше нет необходимости становиться на сторону одного или другого. Теперь я могу стоять только на своей стороне.