Башня. Истории с затонувшей земли - [36]
Проходя по улицам, люди звонили в дома. Не все хозяева открывали, иногда гардина приподнималась и вновь опускалась, иногда собака начинала бросаться на дверь с той стороны и долго не могла успокоиться, а вот у продавца граммофонных пластинок Трюпеля очень кстати оказалась умело сломанная нога с неумело наложенным гипсом: он проковылял на костылях мимо них, сожалея, очень сожалея, что так получилось… Лавка проката одежды Маливора Маррокина по-прежнему оставалась закрытой, без всяких объяснительных записок; так что седовласому чилийцу, хозяину лавки и по совместительству фотографу, так и не довелось заснять ни одного из демонстрантов, чувствовавших себя все увереннее.
…но потом вдруг…
часы пробили:
и вот уже Медный остров опрокидывается под тяжестью народа, столпившегося по его правому борту; красно-бело-клетчатые клеенки, закручиваясь, соскальзывают вниз — туда, где пена и море взбалтываются в одной гигантской воронке; угольные брикеты от избытка воды крошатся и размокают…
(Конферансье, предлагая ордена из обувной коробки) «Берите! Ордена! За победу в социалистическом соревновании! Берите же! Тут всего полно! Даром!»
великаны на высотном доме Кроха в Лейпциге гулко ударили своими молотками по колоколу, Филипп Лондонер сидит один в затемненной комнате, рабочие бумагопрядильной фабрики выключают машины и присоединяются к демонстрантам, около ста тысяч человек собралось в этот понедельник, они маршируют к центру города, к увитому розами зданию университета, к концертному залу «Гевандхаус», сверкающему, словно кристалл, на фоне сумеречного неба: народ, который пробует голос, который не позволит больше водить себя за нос, которому до тошноты надоели ложь и решетки…
(Эшшлорак) «Крот, слепой в темной утробе земли, утром ли, вечеров ли, ночью ль — для него нет времени; он, конечно, боялся; но без времени. Судно с безумным капитаном и безумной командой, наполненное шумом и яростью, странствующее между Вчера Сегодня Завтра… Плаванье, привязанное к Большому Колесу, которое постоянно крутится в тумане и мы, здешние короли, — мы все находимся на одной лопасти-скрижали, на ней же кровью предначертаны возвышения и падения империй, вечное возвращение одного и того же, на краткое мгновение, — догадка о солнечном луче, и любящие, обнявшиеся перед плахой, уготованной им дивным новым миром, в котором чистота понимается как извращенная красота и одна черная утроба порождает другую черную утробу» —
«Мы народ»{144}
(Эшшлорак) «Крот видит кротовьи сны о солнечном свете и свободном небе, а сам все копает и копает во тьме, причем не сны задают ему направление, а только копание как таковое и то, что он чует носом; и вот он видит во сне, будто он есть венец творения, будто небо земля звезды созданы только ради него, будто крот — это центр мира, как и весь его прокладывающий штольни род, коему кротовий бог обещал бессмертие, — но тут внезапное сомнение, некий голос: Крот это только крот и ничего больше, а кротовьего бога он сам и сотворил как свое зеркало, из эха и безумия сам и сотворил свой теневой образ» —
«Мы — народ»
(Эшшлорак) «И как река не может потечь вверх, так и крот навсегда останется кротом, никогда не покинет он своего туннеля тьмы, никогда не узрит солнечного света: таков уж его кротовий жребий, Вселенную все это не заботит, и как бы он ни мучился, ни боролся, как бы ни размышлял и как бы глубоко ни чувствовал, это ничего не изменит: он так и будет существовать без времени» —
«Мы — один народ»{145}
…но потом вдруг…
часы пробили
Социалистический Союз, кремлевские часы останавливаются с шорохом сломавшейся пружины; красная звезда над Москвой, все еще посылающая радиосигналы через море — своим вассальным островам, постам на мостах между Бухарестом и Прагой и Варшавой и Берлином…
(Питтиплатч{146}) «Ах ты моя носатенькая»
(Крякотушечка) «Кряк-кряк-кряк»
жидкостно-внезапно застопоривается совсем особый сок, в результате инсульта гаснут ленинские огни, медная пластина теперь торчит из моря подобно ледяной глыбе, «Я кругл, я крутильщик циферблатного круга, каждый час все ставлю вверх дном, в этом цель моя и заслуга»; орган-щит, где папоротник ползет и в конце любой монолит разобьет, в том числе и бетон норманнских жилых построек, где по комнатам со стандартными цветочными обоями, фанерной мебелью, стандартными пепельницами, стандартными канцелярскими письменными столами теперь разгуливает свежий воздух вкупе с ломающим все стандарты народом; бумага взвихривается вверх, бумаги, старые акты, имеющие уставный характер, буря бумажных листов, листы неистовствуют в световых дворах, слетая вниз с галерей, уставленных лиственными растениями и пластмассовыми лейками, которые ad libitum могут быть оборудованы оптическими приборами для визуального наблюдения и нацелены на кладбища Республики; в подвалах измельчительные машины пожирают бумагу, засасывают напечатанные на пишущих машинках тексты в свои прожорливые пасти, пока у них еще есть на это силы; гражданским комитетам пока хватает других забот — не позволять, чтобы их удивление и отвращение были неправильно истолкованы как слабости; вскрывается некая опечатанная комната, представляющая собой, как оказалось, картотеку запахов: у тысяч «неблагонадежных» граждан тряпочкой незаметно снимали пробу подмышечного пота, запечатывали тряпочку в целлофан, снабжали биркой с персональными данными и сохраняли на будущее, для собак; бумага хрустит на полу, из-за обилия мелких бумажных обрывков в таких помещениях трудно дышать, выбитые из бумаги кружочки, кучи белого конфетти возле чугунных дыроколов, раскрошенная бумага разбухает; непереваренной кашей выползает она из кишок канцелярий, бумага, бумага —
Ну вот, одна в большом городе… За что боролись? Страшно, одиноко, но почему-то и весело одновременно. Только в таком состоянии может прийти бредовая мысль об открытии ресторана. Нет ни денег, ни опыта, ни связей, зато много веселых друзей, перекочевавших из прошлой жизни. Так неоднозначно и идем к неожиданно придуманной цели. Да, и еще срочно нужен кто-то рядом — для симметрии, гармонии и простых человеческих радостей. Да не абы кто, а тот самый — единственный и навсегда! Круто бы еще стать известным журналистом, например.
Юрий Мамлеев — родоначальник жанра метафизического реализма, основатель литературно-философской школы. Сверхзадача метафизика — раскрытие внутренних бездн, которые таятся в душе человека. Самое афористичное определение прозы Мамлеева — Литература конца света. Жизнь довольно кошмарна: она коротка… Настоящая литература обладает эффектом катарсиса — который безусловен в прозе Юрия Мамлеева — ее исход таинственное очищение, даже если жизнь описана в ней как грязь. Главная цель писателя — сохранить или разбудить духовное начало в человеке, осознав существование великой метафизической тайны Бытия. В 3-й том Собрания сочинений включены романы «Крылья ужаса», «Мир и хохот», а также циклы рассказов.
…22 декабря проспект Руставели перекрыла бронетехника. Заправочный пункт устроили у Оперного театра, что подчёркивало драматизм ситуации и напоминало о том, что Грузия поющая страна. Бронемашины выглядели бутафорией к какой-нибудь современной постановке Верди. Казалось, люк переднего танка вот-вот откинется, оттуда вылезет Дон Карлос и запоёт. Танки пыхтели, разбивали асфальт, медленно продвигаясь, брали в кольцо Дом правительства. Над кафе «Воды Лагидзе» билось полотнище с красным крестом…
Холодная, ледяная Земля будущего. Климатическая катастрофа заставила людей забыть о делении на расы и народы, ведь перед ними теперь стояла куда более глобальная задача: выжить любой ценой. Юнона – отпетая мошенница с печальным прошлым, зарабатывающая на жизнь продажей оружия. Филипп – эгоистичный детектив, страстно желающий получить повышение. Агата – младшая сестра Юноны, болезненная девочка, носящая в себе особенный ген и даже не подозревающая об этом… Всё меняется, когда во время непринужденной прогулки Агату дерзко похищают, а Юнону обвиняют в её убийстве. Комментарий Редакции: Однажды система перестанет заигрывать с гуманизмом и изобретет способ самоликвидации.
«Отчего-то я уверен, что хоть один человек из ста… если вообще сто человек каким-то образом забредут в этот забытый богом уголок… Так вот, я уверен, что хотя бы один человек из ста непременно задержится на этой странице. И взгляд его не скользнёт лениво и равнодушно по тёмно-серым строчкам на белом фоне страницы, а задержится… Задержится, быть может, лишь на секунду или две на моём сайте, лишь две секунды будет гостем в моём виртуальном доме, но и этого будет достаточно — он прозреет, он очнётся, он обретёт себя, и тогда в глазах его появится тот знакомый мне, лихорадочный, сумасшедший, никакой завесой рассудочности и пошлой, мещанской «нормальности» не скрываемый огонь. Огонь Революции. Я верю в тебя, человек! Верю в ржавые гвозди, вбитые в твою голову.
