Башня. Истории с затонувшей земли - [26]
Лондонер пожелал узнать, чем Мено так озабочен. Сам он, казалось, находился в превосходнейшем расположении духа, угостил бывшего зятя портвейном, с явным удовольствием закинул ногу на ногу. Да, Ханна ему рассказала. Эти люди в посольстве… Мено ведь, как-никак, шурин хирурга, а в хирургии такие вещи называются вскрытием абсцесса. Где гной, там приходится резать! Как раз сейчас обнаружились несомненные признаки прогресса: секретарь по экономическим вопросам обратился к нему за консультацией, сославшись при этом на статью, которую он, Йохен Лондонер (лицо старика просияло) напечатал в «Единстве», теоретическом журнале ЦК… Союз свободной немецкой молодежи выступит с какой-нибудь… — да что там, со многими… — чепуха, он будет в массовом порядке выдвигать различные инициативы, касающиеся, например, завода «Максхютте»{102} в Унтервелленборне: Макс нуждается в отбросах — что ж, доставим ему сто тысяч тонн железного лома! Тогда и обнаружится, сколь громадными резервами мы располагаем! Мено молчал, ошеломленно смотрел на Лондонера. Прежде тот бы заметил, какая жутковатая шутка невольно сорвалась с его губ, — а сейчас лишь радостно потирал руки, рассуждая о кредитах из Австрии, о тайных (он будто смаковал это слово, с довольной улыбкой посвященного) валютных резервах; Мено спраншвал себя, какие дискуссии разгораются по вечерам между старым и молодым Лондонерами; по тут Йохен Лондонер добродушно ударил своего визави по плечу: его, Лондонера, новая книга («может быть… нет, наверняка лучшее из мною написанного») окончательно утверждена к печати; кроме того, они с Ирмтрауд собираются в отпуск: на Сицилию, в Таормину! Ну, что он на это скажет?
…но потом вдруг…
(Шаде) «Ах, да перестаньте вы ссылаться на народ и его мудрость, фройляйн Шевола! Мы уже видели, чего стоит эта пресловутая мудрость; мы, коммунисты первого поколения, однажды уже заняли правильную позицию, вопреки народу! Мы знаем правду, мы обладаем правдой, зарубите это себе на носу, и мы будем ее защищать — если понадобится, опять-таки вопреки народу!» '
(Люрер) «У вас что, ничего другого в запасе нет? Вы говорите, как заезженная пластинка!»
(Шаде) «А вы говорите, как мой дядя, который был коммерсантом. Вы говорите 'мои читатели' так, как он говорил 'мои клиенты'. Ради своих клиентов он был готов на все!»
(Шевола) «Ты знаешь край, где свет не смешан с тенью? Туда, туда влечет меня томленье»{103}.
(Барсано) «Хотите, пополню ваше собрание анекдотов? Когда Xpущева шуганули, он написал две записки. И сказал своему преемнику: 'Если попадешь в безвыходное положение, вскрой первую. Если такое повторится — вторую'. Очень скоро его преемник оказался в вышеупомянутом положении. В первой записке он прочитал: 'Свали всю ответственность на меня'. Это помогло. Когда он снова попал в безвыходное положение, он вскрыл вторую записку. На ней значилось: 'Сядь и напиши две записки'».
(Конферансье) «Я крутильщик циферблатного круга, каждый час всё ставлю вверх дном, в этом цель моя и заслуга»{104}.
Крик тысяч желающих выехать на Запад прилип, как опасная инфекция, к балкону Немецкого посольства в Праге, с которого министр иностранных дел ФРГ провозгласил свободу{105}, одновременно прислушиваясь к своему усталому и больному телу, сороковой день рождения которого он предполагал отметить через несколько дней. К тому моменту, когда шесть поездов с выезжающими проходили через Дрезден, территория пражского посольства вновь заполнилась до отказа. Слух, что еще один поезд будет отправлен из Праги на север, через Бад-Шандау и Дрезден, подобно эпидемии распространился по городу — несмотря на опровержения по радио и в газетах, ложь и запугивания, а также ту отчаянную ярость, с какой, так сказать, дежурные морские офицеры пытались вычислить новое местонахождение подвластного им судна. Судно, которым, казалось бы, они управляли, больше не подчинялось их приказам, принявшим шизофренический характер, а подчинялось (как понял Meно, побывав на приеме для литераторов и художников, ежегодно организуемом Барсано)… — ветру, то есть той неконтролируемой, лихорадочно-мощной силе, которую власти на протяжении многих лет сдерживали методом угроз и обещаний, кнута и пряника.
Холод накапливался в блочных домах, в кухнях с купольной вытяжкой и буфетом, на дверцах которого болтались плюшевый утенок и лейпцигский ярмарочный человечек; в кухнях, где матери старились возле крошечных плит, подогревая детское питание или семейный ужин, приготовленный в соответствии с ассортиментом ближайшего гастронома: многометровые полки с мукой и солодовым хлебом, капустными кочанами и «местами для ничего»; в мясном отделе — пустые сверкающие крюки обычный товар под плексигласовыми колпаками: кровяная колбаса, зельц, требуха, caлo, а между ними — маленький алюминиевый Эрнст Тельман; холодный, насыщенный пылью воздух заполнял промежуток между кухней и жилой комнатой, где Песочный человечек желал юным пионерам спокойной ночи — с экрана телевизора, встроенного в стандартную «стенку " с матрешками и горняцкими вымпелами; холод царил в подъездах с висящими в них стенгазетами и объявлениями жилищно-эксплуaтaционной конторы («Же-Э-эК, Же-Э-эК», эхом разносилось по реке, так что слышно было и на корабле «Тангейзер», на границе с Атлантикой): уполномоченный по дому призывает всех на субботник! Граждане, не бросайте что попало в мусоропроводы! Поддержите массовую народно-хозяйственную инициативу («Мэ-энн-и, Мэ-энн-и», — пела птичка миноль-пироль) — приведите в порядок дорожки возле своего дома! Холод замораживал лужи перед блочными домами, грязные дороги затвердевали, ветер, мрачный бригадир, высасывал тепло из батарей центрального отопления, срывал транспаранты с Дома культуры, рылся в мусорных контейнерах, среди которых дети после уроков играли в индейцев
