Башмаки на солнце - [4]

Они сквернословят, отмеряя шаги, — для полкового священника это не секрет — ведь крепкие слова и богохульства, подстроенные под ритм ходьбы, служат целительным снадобьем от усталости. Точно так же они отмеряют вдохи и выдохи, склонясь над пулеметом, и стреляют, шумно и ритмично выдыхая на спуске курка. Терпкая ругань отодвигает затвор винтовки, если его заело, разламывает пополам жесткий сухарь, помогает натянуть задубевшие на морозе башмаки, откупоривает бутылку граппы, подаренную шофером, — он приехал из деревни, и вокруг него разливается тепло дома и хлева, — потому что бранные слова раздувают твой внутренний огонь.

А уж если лейтенант не пересыплет свою речь крепкими словцами, никто его и не услышит, да и десять штрафных ударов розгами — псу под хвост, если полковник Рани от души не подкрепит их пинком.

Того же мнения и Турин, у которого спина шире шкафа и крупная бритая голова на короткой шее (под Сант-Освальдо в голову ему попал осколок снаряда, слава Богу, что на Турине тогда была каска — иначе пиши пропало, и вот теперь, в благодарность небесам, он никогда эту каску не снимает).

— Хватит пить, Турин.

— Вы просите меня о невозможном, господин лейтенант.

— Раз так, то хотя бы не маячь у меня перед глазами выпивши.

— Не вопрос, господин лейтенант.

— Увижу тебя пьяным — посажу в карцер, так и знай.

— В карцер, как же так? Лучше уж отвесьте мне подзатыльник, да покрепче, не скупитесь, непутевый Турин заслуживает хорошего подзатыльника, раз не сумел уберечь свою голову!

Сидим на снегу до полуночи. Но так недолго и обморозиться, поэтому в три снова трогаемся. Шагаем к перевалу, под дождем, в грохоте сражения, которое идет в долине.

Белый рассвет, хрустящее от мороза утро и солнце на вершине горы — в общем, все не так уж плохо. Но война не дает передышек.

Бьют тревогу. Подступает неприятель. Пальба, треск винтовок, на скорую руку сооружаем укрепления. Голодно. Ночью снова боевая тревога, вьюга, стужа — значит, теперь не выспимся вовек? <…>

Декабрь 1916

Снег падает на снег. Снегом порошит линялое небо, снегом сыплет бледная земля, над которой стелется ветер, снегом занесены блиндажи. Начинается наша война с зимой — с ее смертями, с ее ранами.

Успели соорудить лишь несколько убежищ, ноги отнимаются, а виной всему холод и вьюга, да и материалов для постройки маловато. Снеговые коридоры ведут к убежищам, выдолбленным в скалах, темным и затхлым норам, где пламя свечи силится прожечь удушливый полумрак и приготовлены подстилки для озябших, грязных и промокших насквозь солдат. С продовольствием здесь наверху перебои, приходится туго: не успели наладить канатную дорогу, как неприятель парой выстрелов умудрился свести на нет все старания. И вот ящики с провизией, подвешенные к веревке, вязнут в пухлом снегу, взвод Бенетти затаскивает их на уступ скалы.

Когда снегопад прекращается и туман уходит, устилая ущелья и долины, из расплескавшегося по небу света выныривают горы, изумленные, опрятные, ладные. Робкие, как девушки, они купаются в лазури, в озерах без берегов — совсем еще юные, стряхнув с себя снежные одежды, они вдруг стали такими ласковыми. А солнце льет белые лучи на гребни, свивая им мудреные прически. Даже в оскале зубчатых вершин проглядывает лукавство: искры скользят по ледяным доспехам, которые смастерил для гор ветер. И отступает все, что скопилось на задворках войны: окопы, трудные переходы; склоны, точеные, ясные и белые, совсем не предназначены для войны, ведь они не что иное, как искусное сплетение перевалов, по которым нарядная фея из сказок поднимается к себе в хрустальный чертог.

Так может, это ты, раздосадованная фея, насылаешь лютые снежные полчища на людишек, что бесстыдно замарали войной твои кружева?

Рассвет будит солдат, поднимает неприятеля, и снег снова истоптан, запачкан, испещрен следами, помечен мочой, кровью, долгими бороздами.

Вот тут-то лавина и готовит нам западню, с вышины катится гул, глухой рык накрывает долину. Врасплох, безрассудно, нелепо — лавина несется не там, где еловый лес стал бы ей преградой, но подминает под себя сколоченные на скорую руку бараки, недавно проторенные тропы, убежища, выросшие там, где их посеяла война.

И нет защиты, нет хитрости, что помогла бы отвести беду. Лавина крушит кухню, стойла, навес для мулов, штаб. От снежного рева становится жутко, выбегаем наружу и прислушиваемся, кто-то кидается в мягкие потоки снега и спешит на помощь товарищам, оказавшимся под снегом, а сверху между тем снова пахнуло бедой. Заметив лавину, стрелок в лагере противника наставляет дуло на макушку горы и давай палить.

Напрасно он это? Да нет, он исполняет свой долг: вредить нам везде и повсюду. А мы приучены платить ему той же монетой, вместо того чтобы хныкать и жаловаться на его бесчинства. И даже не догадываемся, какие всходы даст в мирное время эта наша привычка равнодушно убивать и что станет с теми, кого мы научили истреблять людей спокойно, не задумываясь. Когда приходим на Кауриол, неприятель, как и положено, досаждает нам, стреляя по ящикам с провиантом, настигая пулями в самых неожиданных местах, — вот так убили капитана, до смерти напугали врача, он укрылся под деревом, застыв в позе «Мария на развалинах Карфагена», и потом улепетывал во всю прыть, придерживая рукой штаны. Тогда мы решили: за каждого нашего солдата — полтора солдата с них. И тоже давай палить. Палить — значит вести прицельный огонь, устроившись за камнем или любым другим прикрытием; ждешь, пока кто-нибудь появится, или просто высунет из блиндажа голову, или вылезет наружу, ни о чем не подозревая. И тогда равнодушно спускаешь курок… это даже не назовешь войной и ничью жизнь отстаивать не нужно. Так подбивают дичь, так стреляют по мишени в тире. Жестоко, верно? Однако через неделю они перестают нам докучать.