Башмаки на солнце - [2]

Кусачий мороз, а сердце вот-вот выскочит наружу. Первая перестрелка: так значит, война и вправду началась, запустила свой маховик, заглотила тебя в свою утробу. И ты там, внутри. Пути назад нет. Еще вчера в это трудно было поверить, мы бравировали, играли, ставя на кон жизнь, уверенные, что можно отыграть назад; мы сорили словами, с языка слетали «героизм» и «жертва», о чем мы не знали ровным счетом ничего. А теперь мы на войне. И нами играет судьба. Сквозь ночь пробивается сизый рассвет, мы в смятенье, будоражат неисполнимые желанья. Интересно, о чем думают остальные?

Дзанелла сбросил свою всегдашнюю маску невозмутимости — теперь его лицо сияет, словно освещенное изнутри радостью, и это ликование лучится во все стороны. Он как охотник, почуявший дичь. Говорит:

— Ну, посмотрим кто кого!

И дважды стреляет в воздух, направляя дуло поверх опушки леса.

Чувствую, как внутри у меня что-то обрывается, — и нет больше беспокойства, ум безмятежен и ясен, как перед учебными стрельбами.

Где же враг? Вялый рассвет. Дозорный отряд истомился от пустого ожидания. Прибегает лейтенант Фрескура, раскрасневшийся, веселый, с ним еще четверо; он отдает какие-то распоряжения и снова исчезает в чаще. Затрещали ружья, стонет раненый, день лениво поднимается над макушками деревьев, я опять изнываю от безделья. Третьему взводу несут паек.

Пулеметы. Рокочут где-то совсем близко. Подтягиваются солдаты — из тех, что ранены легко и держатся на ногах.

— Эй, там нужно подкрепление. Вот и подошел ваш черед.

Идем в глубь сражения. Плотными шеренгами, вперед.

Неужели это хохочет смерть — вот так, завывая и присвистывая, хрустя искалеченными ветвями деревьев, протяжно шипя гранатами в небе? А потом тишь.

Возвращаемся ошалевшие и — живые, оттого счастливые. После боевого крещения я слегка охмелел, а вот майор впереди показал себя молодцом, ни единой оплошности — и все пули пролетали мимо, потому что Бог всегда хранит мудрых и храбрых майоров. Он берет раскуренную трубку у командира дивизии, который встречает нас возле дырки в заборе, хмурый, недовольный, злой. Говорит, что у нас слишком мало погибших. И что нужно было любой ценой отбить у врага позицию. Ведь отыскать ее, вооружившись картой, — сущий пустяк (тычет в карту, которая все врет и пестрит ошибками). Однако наш командир, верно, не учел, что ночью темно, хоть глаз выколи, и что на поиски злополучной вершины, похожей на тысячи других, он послал батальон, который не успел толком разведать эти места. Ну да, все это он упустил из виду, и теперь ему следовало бы повиниться. А он стоит, словно изваяние, на снежной тропке и смотрит, насупившись, как мы шагаем мимо. Потом зарычал мотор, и командир, вальяжно раскинувшись на сиденье, покатил в свои хоромы. Неровен час, вражеская артиллерия доберется и сюда, так что ему лучше поберечься. Расстилаю спальный мешок на низком диванчике в своей комнате рококо. Сквозь прорехи в крыше моргают звезды. <…>

Апрель 1916

Вот это и есть война. Война — это не когда жизнь висит на волоске или когда красный сноп искр, что мечет граната, слепит тебя и затягивает в гулкую воронку («И словно тот, кто, бегом утомясь, / Из спутников рад пропустить любого, / Чтоб отдышаться…»[1]). Война — значит быть марионеткой, которую дергает за нити неведомо чья рука. При этой мысли кровь стынет в жилах и больно сжимается сердце.

Сидеть как проклятый в окопе, пока кого-то из товарищей не пришлют тебе на смену… избавление приходит, когда его уже не ждешь, и застигает врасплох, словно вражеский обстрел или снежная буря; быть на прицеле у опасности, что подкарауливает на каждом шагу, волочить на ногах кандалы судьбы, которая зависит от номера твоего взвода и глубины окопа; и не дозволено снять рубашку, когда хочется ее снять, и не дозволено написать письмо домой, когда хочется писать, ведь все в твоей жизни, вплоть до унизительных мелочей, подчинено распорядку, — вот что такое война. Корреспонденту, который заглядывает в окоп, чтобы понаблюдать за нами, все это невдомек. Войны не знает и чиновник, вешающий нам на грудь медали. Когда чиновник голоден, или чем-то встревожен, или доволен проделанной работой, он достает из кармана часы и заявляет: «Поздновато уже, пора бы закругляться». А если он ненароком подцепил вшей, то спешит домой мыться.

— Кастельнуово горит, — замечает Порро.

И совсем близко, где-то в долине, раздается знакомый треск ружейной пальбы, и с глухим рокотом рвутся бомбы.

— Атакуют из долины.

— Нет. Это в Понтарсо, горит пороховой склад.

Теперь клацанье ружей доносится сверху. Кто-то говорит:

— Это лейтенант Гарбари с арьергардом, отражает атаку.

— Значит, они уже подобрались совсем близко, черт бы их побрал! Спать охота, глаза слипаются — но какой уж тут теперь сон.

Все молчат. Бредем сквозь темноту, которая пышет красным, месим грязь со снегом, медленно ползем вверх по крутой и вязкой горной тропке. Усталость, скопившаяся за долгие ночи без сна, наваливается и давит на плечи вместе с рюкзаком, ноги заплетаются. В животе четыре сухаря, а в душе пусто и горько от расставания с тем, чего уже не воротишь. Короткие привалы — солдаты плюхаются в снег, и спустя мгновенье уже слышен чей-то храп — лишь еще больше изматывают. От голода урчит в животе, но припасы нужно расходовать бережливо, ведь может статься, что вместо пайка в Мальга-Ла-Коста мы получим приказ двигаться дальше. Даже браниться нет сил. Просто переставляем ноги и ни о чем не думаем. Сон расставляет свои сети, сладко растекается в теле, щекочет веки и предательски нашептывает о блаженстве. Ну разве не бессмыслица все это — отступление, огонь, опасность атаки? Охапка соломы, костерок — и на боковую, а во сне видишь родной дом, где постель такая просторная и теплая.