Баржа смерти - [6]

Кстати, следует напомнить, что прежний директор Иосиф Девисон управлял мануфактурой при хозяине Рябушинском[5].

Локалов продал мануфактуру братьям Рябушинским в 1912 году.

Но фабрика по-прежнему называлась Локаловской мануфактурой.

Перельман и Константин Иванович были примерно одного возраста. Исаак был, пожалуй, постарше года на три. Ему было лет сорок. Худой и сутулый, рано поседевшая борода клином. Затёртая длиннополая шинель.

И Константин Иванович – ухоженный, в тройке: чёрные брюки, пиджак, жилет и под ним неизменный чёрный галстук в горошек с большим узлом. Круглая, бритая по прежней моде голова, лихие усы с кончиками по-гусарски вверх и ухоженная темная борода от ушей. «Ну, вылитый Петр Аркадьевич Столыпин. Будь Вы в том театре, Димка Богров точно бы Вас пристрелил. Не нарочно, а сдуру. Перепутать Вас с Петром Аркадиевичем – пара пустых», –  хохотнул Перельман.

Это разговор был при первой встрече с Константином Ивановичем. А Исаак ещё добавил со злой усмешкой: «И у меня бы рука не дрогнула, будь я на месте Богрова». «Шутка – шуткой, а ведь точно – злодей не дрогнул бы». –  От этой мысли старшему счетоводу стало особенно неуютно.

– Ну что, глазки-то забегали, –  продолжал язвить Перельман, –  сейчас другие времена. Революционный закон и порядок. Сначала проверим, а потом, уж не обессудьте, если что – к стенке.

Константин Иванович сжался. (Петр Аркадьевич Столыпин действительно был его кумиром). Но, преодолев вспыхнувшую неприязнь к новоиспечённому начальнику, Константин Иванович сухо проговорил: «Не имел чести бывать с Петром Аркадьевичем в киевском театре. А что касается проверки, проверяйте. Вы сейчас в силе. А там уж как сподобится Богу». Исаак зло усмехнулся: «Ладно, про Бога-то. А если уж сподобится шлёпнуть, стенка – она вон рядом, во дворе. Туда все по малой нужде ходят».

Вот, однако, и сошлись они – такие разные. Были долгие вечера, когда Константин Иванович сводил дебет с кредитом. А Исаак сидел рядом, бесконечно дымил махоркой. Иногда, вдруг уткнув жёлтый палец в какую-то строчку в документе, угрюмо спрашивал: «А это на что пошло?» «А это, милейший», –  и Константин Иванович начинал бесконечно перелистывать листы бухгалтерских документов, пока не раздавался прокуренный голос Исаака: «Ладно, Константин, понял. Меня не запутаешь. У меня тоже школа была. Спасибо папаше, надоумил кое-что в бухгалтерии освоить». «Вижу, вижу, что Вы не новичок в нашем деле. А вот дебет с кредитом сводить, поди, папаша Вам не доверял?» – с некоторых пор Константин Иванович стал смелей со своим начальником.

Исаак усмехнулся, не рассказывать же первому встречному, что ему, Исааку, приходилось заведовать партийной кассой. Пусть думает, что он, Исаак, недоучка совершеннейший в бухгалтерском деле. Легче поймать этого наутюженного господина на вранье.

«Насчет дебета-кредита, это Вы верно заметили. Однако мне сейчас помогает добраться до истины вот этот мой неразлучный друг, –  Исаак хлопает по кобуре, прилаженной к поясу, –  как говорит товарищ Нахимсон[6], оружие делает человека умнее. Во всяком случае, никто не посмеет сомневаться в этом».

Ядовитая улыбка мелькнула на лице Перельмана. От этой фразы комиссара Константину Ивановичу опять становится не по себе. Кто такой Нахимсон, Григорьеву было известно. Однако он пересилил объявшую его робость и, криво усмехнувшись, проговорил: «Я бы позволил усомниться насчёт оружия. Оно делает человека не умнее, а убедительнее».

Перельман хрипло захохотал: «О, Вы, однако, посмели сомневаться. Достойно уважения. Но Вы верно подметили. И убедительнее тоже. Чем ещё можно было убедить соловья сладкозвучного Александра Фёдоровича Керенского, чтоб он в бабской одежонке сбежал из Зимнего дворца? А? – и, поймав смущённый взгляд Константина Ивановича, прокричал почти в его ухо, –  вот именно! Как, однако, мы друг друга понимаем!»

Но были дни и совсем мирные, когда Перельман рассказывал и рассказывал. И ему казалось, что в лице старшего счетовода он нашел благодарного слушателя. И, вроде бы, понимающего историческую неизбежность произошедшего революционного переворота. Надо, надо прочищать мозги этой гнилой интеллигенции. «Перво-наперво – это переворот в сознании масс», –  говорил Исаак, точно гвозди вбивал. «На всё воля Божья», –  смиренно соглашался Григорьев. «Ох, не то Вы говорите, милейший. Но, раз уж мы нынче у власти, попытаюсь объяснить, почему это именно – мы», –  в голосе Исаака зазвенел металл. Исаак говорит, и речь его становится всё глуше и миролюбивее. А Константин Иванович вспоминает: шёл шестнадцатый год. В Гаврилов-Яме появился вот такой же, вроде Перельмана, тоже из евреев. Всё к фабричным лез с агитацией. И слова-то похожие говорил, что и нынешний комиссар Перельман. Так Константин Иванович приказчику из соседней скобяной лавки по делу шепнул. Приказчик частенько заглядывал в контору Константина Ивановича. Вечерком на чаёк, да попеть на два голоса «Степь да степь кругом» под Григорьевскую гитару. Приказчик-то с понятием оказался. Глядь, этого еврея-смутьяна уже жандармы ведут. Приказчик хвастался повсюду, что «бомбиста словил», пока не нашли этого приказчика с проломанным черепом.