Бартоломе де Лас-Касас защитник индейцев - [136]

Нехорошая усмешка появилась на лице великого инквизитора:

— Быть может, король надеялся, что кое-кто из колонистов Чиапаса охладит своего не в меру горячего епископа!.. Я хочу, чтобы вы, для устрашения Лас-Касаса, заслушали одновременно дело Хуана Хиля, известного под именем доктора Эгидия, мерзкого еретика-лютеранина.

На аутильо, хотя оно считалось закрытым, по особым приглашениям были вызваны виднейшие ученые и богословы Вальядолида, так как «к вящей славе господа бога и католической веры, святейшая инквизиция устраивает торжественный трибунал, приравненный к богослужению». Отказаться от приглашения было равносильно навлечению на себя подозрения.

Аутильо предшествовал унизительный обычай: через весь город к собору Сан-Пабло, где обычно заседал трибунал, шла процессия судей-инквизиторов и обвиняемых.

Впереди процессии медленно двигался отряд вооруженных копьями и алебардами солдат, как их называли, «защитников веры». Монахи инквизиционного трибунала несли огромное распятие зеленого цвета. Затем шли члены суда, чиновники, приглашенные… А за ними шли обвиняемые; их было двое. Лас-Касас, поверх одежды которого было накинуто позорное санбенито (балахон в виде мешка с красными крестами), и доктор Эгидий, заключенный уже два года в тюрьму, в желтой рубахе с черным крестом, босой, на голове короса — высокая шапка с намалеванными чертями. В руках оба «преступника» несли незажженные зеленые свечи — символ инквизиции.

Бартоломе шел низко опустив голову от скорби и стыда. Не за себя, конечно, а за окружающих, за бледное больное лицо Эгидия, за эти дурацкие накидки… Говорят, что судилище будет торжественным: святая инквизиция любит театральность и пышность даже в позоре и смерти.

— Мы пришли, — шепнул ему один из монахов-инквизиторов, — сейчас входим в собор.

Бартоломе так задумался, что не заметил, как процессия подошла к собору Сан-Пабло, громада которого подавляла своим мрачным великолепием.

— Я пригласил вас явиться лично для ответа на обвинение, направленное против вас прокурором святого трибунала по делу, относящемуся к католической вере! — внушительно и громко произнес председатель трибунала, когда все — и судьи, и обвиняемые, и приглашенные — заняли свои места.

Судьи-квалификаторы, на обязанности которых лежала оценка действий, печатных или рукописных трудов обвиняемых в ереси или иных преступлениях против святой веры, сидели перед своими длинными столами. На столах высилась груда книг и документов, изъятых из личных бумаг Лас-Касаса.

Председатель приступил к судилищу. Первым, по указанию великого инквизитора, допрашивали доктора Эгидия.

— Клянетесь ли вы богом и этим святым крестом говорить истинную правду? — спросил прокурор.

— Да, я клянусь, — ответил Эгидий слабым, но ясным голосом.

— Как вас зовут?

— Хуан Хиль, по прозванию доктор Эгидий.

— Сколько вам лет?

— Сорок семь.

Несчастный Эгидий! Что сделало с ним двухлетнее заключение в тюрьме, допросы, пытки… В свои сорок семь лет он выглядел дряхлым, больным стариком. Лас-Касас вспомнил, что теологи считали Эгидия одним из самых талантливых ученых Кастилии. Его называли новым Томасом Аквинским… Вот, видимо, главная причина его ареста.

— В своих проповедях, подсудимый, вы высказывали мысли, противные истинной вере, — продолжал прокурор. — Вы учили лютеранской ереси!

— Я не признаю себя лютеранином, ваше преосвященство, ибо всегда оставался верен догматам католической религии, — ответил Эгидий. — Даже его величество король, доверяя мне, два года назад назначил епископом Тортосы…

Прокурор насмешливо перебил Эгидия:

— Слава всевышнему, Тортоса была вовремя избавлена святой инквизицией от епископа-еретика! Вы должны признаться в ереси!

Эгидий едва держался на ногах от слабости. Он еще больше побледнел, но ответил твердым голосом:

— Я сказал все, что мог сказать. Все остальное будет ложью.

Допрос Эгидия продолжался три часа. В зале суда стало невыносимо душно от множества людей, от испарений, от тяжелого запаха горящих свечей. Бартоломе уже не слушал, о чем спрашивали Эгидия и что тот отвечал. Пришел в себя он только тогда, когда почти бесчувственного Эгидия^[62] сняли с помоста, где стояли обвиняемые. «Теперь моя очередь!» — подумал Бартоломе, и голова вдруг стала ясной. Он поднялся на помост.

— Клянетесь ли вы богом и этим святым крестом говорить истинную правду? — спросил его прокурор.

— Да, я клянусь, — неожиданно для всех звучным и спокойным голосом ответил Лас-Касас.

Приглашенные оживились. Ого, видимо, этот заштатный епископ сейчас покажет себя трибуналу, как в свое время показывал и Королевским Советам, и Совету по делам Индий!

— Как вас зовут? — продолжал прокурор, удивленный тем, что старый Лас-Касас совсем не устрашен трехчасовым допросом Эгидия.

— Бартоломе де Лас-Касас.

— Сколько вам лет?

— Семьдесят восемь.

В зале приглушенное движение. Ну и старик! Подтянутый и крепкий, как солдат, лицо, обветренное всеми ветрами Атлантики и обожженное тропическим солнцем, зоркие и блестящие глаза. Похож на старого орла, который вот-вот взмахнет своими крыльями…

Допрос продолжался по форме. Когда прокурор дошел до вопроса: