Барон Унгерн - [145]

Слухи отчасти подтвердились. Унгерн привычными методами решил обеспечить спокойствие в тылу, и как только дивизия ушла из Урги, по ней прокатилась последняя полоса репрессий. Погибли несколько «маленьких», то есть в небольших чинах, офицеров, по разным причинам не принявших участия в походе (среди них должен был оказаться Волков), началась охота за семьей Мариупольских, но убийства прекратились так же внезапно, как начались. Многие были уверены, что спасением обязаны Джамбалону — как начальник столичного гарнизона он пресек попытки Сипайло вернуться к террору первых дней после взятия Урги. В частности, он спас от смерти Лаврова, которого Унгерн в телеграмме, отправленной с одной из станций на Кяхтинском тракте, приказал «кончить».

Как сообщает Голубев, примерно тогда же Джамбалон, Ивановский, Войцехович, интендант Коковин и Вольфович организовали заговор против Сипайло. За громким словом скрывался следующий осторожный план: заговорщики решили изъять награбленные Сипайло ценности и представить Унгерну в доказательство, что «самый верный его человек был таким же грабителем, как и другие, понесшие уже за грабежи наказания». Однако ящик с ценностями найти не сумели (хозяин успел его перепрятать) и после поражения под Троицкосавском послали присмиревшего в отсутствие барона Сипайло сопровождать отправленные из Урги в Ван-Хурэ пушки — в расчете, что или Унгерн его «кончит», или по дороге он попадет в руки красных, но этот план тоже не удался. Макарка-душегуб, имея от своих информаторов точные данные, что на сей раз не вернется от барона живым, бросил доверенные ему орудия и бежал на восток.

Ему удалось добраться до Буир-Нора, но там его подстерег еврей Жуч, унгерновский агент в Хайдаре. С группой всадников он специально караулил беглеца вблизи китайской границы, чтобы отомстить за убитых в Урге соплеменников. Жуч жестоко избил пойманного Сипайло и, видимо, не по доброй воле передал подоспевшим китайцам. При аресте тот слезно жаловался на «сумасшедшего кровопийцу» барона, который «втянул его, мягкого гуманного человека, в свои дела»[187].

Первым перейдя границу, Унгерн оказал своим врагам бесценную услугу: он дал им долгожданный предлог для вторжения в Монголию. Год назад Москва на это не рискнула — еще не была создана дипломатическая ширма в лице Временного народного правительства, существовала опасность военного конфликта с Китаем, но победами под Ургой, в Гоби и на Уля-сутайском тракте барон сам расчистил советским войскам путь в Халху. Отныне Пекину не оставалось ничего иного, как со стороны наблюдать за новым поворотом событий в безвозвратно утраченной провинции.

В то время, когда обе бригады Азиатской дивизии соединились на Селенге, экспедиционный корпус 5-й армии красных под командованием Неймана перешел границу и двинулся на юг, легко сбив Немчинова с переправы на Иро. Монголы его дивизиона в беспорядке отступили и направились к Урге, но на полпути наткнулись на русско-монгольский отряд подполковника Циркулинского. Тот не без труда уговорил их присоединиться к нему.

При первом штурме столицы в ноябре прошлого года Циркулинский был тяжело ранен в грудь, в дальнейших сражениях не участвовал и по выздоровлении отправился в Хайлар за медикаментами для госпиталя. Там китайцы его арестовали, обратно он прибыл уже после того, как дивизия ушла из Урги на север. За неимением других старших офицеров Джамба-лон поручил ему руководить обороной города. Теперь, собрав всех, кого мог, Циркулинский выступил навстречу красным.

Те продвигались к столице относительно медленно. Для них главная трудность этой экспедиции состояла не в боевых действиях, а в самом процессе движения — на каменистой дороге у пехотинцев сразу начала разваливаться хлипкая обувь.

У Неймана было до восьми тысяч штыков, две с половиной тысячи сабель, 20 орудий, 200 с лишним пулеметов и четыре аэроплана. Остановить эту армаду Циркулинский, естественно, не рассчитывал; его целью было задержать противника, чтобы тыловые службы в Урге успели провести эвакуацию. На реке Харе он решил принять бой, занял позицию и открыл огонь из своей единственной пушки, но пушка была японская, а снаряды к ней — «подпиленные» русские; они не долетали до цели, да еще и не разрывались. Монголы очень надеялись на эту пушку, и когда в ответ на ее бессильные выстрелы два шрапнельных снаряда, «со свистом разрезая воздух, разорвались над сопками, засыпав защитников Богдо свинцовым дождем», они «дрогнули и начали стекаться к лошадям». Скоро закончились патроны в пулеметных лентах, дело дошло до ручных гранат. Монгольский дивизион «распылился», а Циркулинский с оставшимся при нем маленьким отрядом «отступил в порядке» и вернулся в Ургу.

Там монголы только что отметили праздник круговращения Майдари, по традиции завершившийся скачками, состязаниями борцов и стрелков из лука. Лучники расстреливали глиняные головы китайцев, которыми в этом году заменили прежние аполитичные мишени. В монгольской и китайской части города жизнь шла обычным порядком, но в русской колонии тревога перешла в панику.

Комендантство и штаб исчезли, не позаботившись о лошадях даже для офицерских семей, не говоря уж обо всех тех, кто имел основания бояться неумолимо приближающихся победителей. Раздобыть лошадь с телегой было неимоверно трудно, но и таких счастливчиков не выпускали из города. Монголы, отыгрываясь за мобилизации, реквизиции и унижения со стороны русских начальников, требовали предъявить разрешение на выезд. Некоторых при этом «обобрали до верхнего платья включительно». К кому нужно обращаться за этими разрешениями, никто не знал. Богдо-гэгэн был вне досягаемости, министры ни во что не вмешивались и ни на какие просьбы не реагировали. Осторожный Джалханцза-хутухта вообще предпочел переждать смутное время вдали от столицы.