Барк «Жемчужный» - [14]

— Хореографическое училище.

— Это очень, очень хорошо, — одобрил Отто. — Так ты балерина?

— Да.

— Ты, вероятно, можешь и петь?

— Могу.

— Очень приятно! Ты меня будешь развлекать, я люблю пение.

Девочка не ответила. Ее глаза блуждали по сторонам. Она не хотела глядеть на фашиста.

— Я пойду, — сказала она.

— Нет, постой!

Отто раздраженно отодвинул тарелку.

— Пой, я слушаю, — приказал он, — а потом ты спляшешь. Споешь и спляшешь…

— Ни то, ни другое, — тихо проговорила Энка.

Фашист удивленно посмотрел на нее.

— Ты сделаешь все, что я только захочу, — сказал он, растягивая слова. — Пой: я всегда любил пение.

— Нет! — Она с открытой ненавистью глядела на немца, лоб которого сделался розовым и потным.

— Не шути! — крикнул он и, сняв ремень, больно хлестнул девочку. — Ну, живо! Петь!

Энка не тронулась с места. Она стояла, как каменная. Град хлестких ударов сыпался на нее. Но ни один мускул не дрогнул на ее худом смуглом лице.

— Пой, пой, пой! — не переставая, вопил Отто.

— Я не пою свиньям, — наконец вымолвила она.

— Что ты сказала?

— Я не пою свиньям!

Фашист сел. Теперь все его лицо было мокрым от пота. Левое плечо вздрагивало.

— Пой! — снова визгливо завопил Отто.

— Хорошо, — вдруг согласилась Энка.

Она гордо подняла голову. Как жаркое, светлое пламя поднялась песня «Бандера роха».

Фашист встал, сел, снова поднялся и вынул из кармана брюк парабеллум:

— Так вот ты какая!

Прогремел выстрел. Энка упала грудью вперед, подняв руку, словно держала древко красного флага…

Спустя несколько дней партизаны привели Отто к Матвею Корнеевичу на берег моря.

— Суди, он твой… — сказали они.

Моряк даже не взглянул на убийцу.

— Жаль, что ничего злее смерти не придумаешь для него, — глухо сказал он. — Прикончите в овраге, за Крыжановкой. И не бросайте его в море… Не поганьте волну.

Храбрая девчонка

Молодой врач Нина Борисовна Орлова рассказывает;

— Есть на Парусной улице три мостика. Под ними стекают в море воды подземных ключей. Вот как-то раз иду я по этой самой Парусной и вижу: сидит на первом мостике девчонка, Галка Кочевая. Сидит, болтает ногами и кому-то кричит, как боцман;

— Эй ты там, держи левее, не бойся!

Оглядываюсь — никого. Продолжаю свой обход по Парусной улице, а Галка уже на втором мостике.

— Не бойся, да не бойся, глупая, так держать! — кричит она.

Снова оглядываюсь. Никого. К кому же обращается Галка? А она тем временем уже к третьему мостику бежит, но не садится на него, а входит в зеленую воду по самый пояс и вытаскивает оттуда кусок плоской пробки, на которой сидит мокрая, насмерть перепуганная пчела.

Я подхожу к Галке и строго говорю:

— А ну-ка выходи на берег, бесстыдница!

— Тетя доктор, это я пчелу спасала. Водяные жуки напали на нее… Видите, пчелиный кораблик перевернули…

— Отчего же они перевернули?

— Жуки завистливые и все черные, а пчелка золотая, — отвечает Галка.

А пчела обсушила на солнце свои крылья и взмыла ввысь.

— До свидания, залетай в гости! — машет рукой Галка.

На другой день меня вызывают к Галке Кочевой. Лежит девочка с температурой.

— Это она в канаве накупалась. Пчелу спасала, — говорю Галкиной матери.

А та лишь руками разводит:

— Просто не знаю, что делать с ней. Глупей девчонки во всем мире не встретишь. Весной совенка притащила, а в прошлом году — аиста со сломанной ногой… Говорит, от дикой собаки отбила…

Я выхожу на улицу, смеюсь и думаю: «Растет на Парусной улице Галка Кочевая — добрая, храбрая девчонка».

Бокс

На борту «Сабины» сидит маленький англичанин в черном берете, рыжий и длинноногий. Он курит трубку, пускает из носа дым и все время сплевывает сквозь зубы. По всему видно, что трубкой он обзавелся лишь для солидности.

Но какая там солидность, когда глаза у него — две серебристые пуговки, губы пухлые, а худые руки по-детски беспокойны: то барабанят пальцами по коленкам, то крутят чуб, отливающий нежной бронзой… Такими руками хорошо ловить мяч да запускать в небо воздушного змея. Но мальчик — моряк, юнга, кормилец семьи. Все свое жалованье он отсылает в Гуль, домой. Там у него мать, отец-инвалид и три сестренки: Бэт, Мэг и Клэр, одна меньше другой. Они славные девчушки. Но лучше, если бы их вовсе не было…

О, тогда он, Генри, показал бы, кто он такой!

Не сиди у него на шее Мэг, он сказал бы боцману Дрюсу:

«Сэр, вы большая, тупая, бородатая свинья!»

Не будь у него заботы о Бэт и Клэр, он заявил бы перед всей командой:

«Эй, боцман Дрюс, я плюю на ваш бокс, потому что в мире есть вещи куда получше!»

И никто из команды не посмел бы тогда подумать, что он, Генри, боцманский холуй…

Но он должен молчать. Должен во всем угождать Дрюсу. Дрюс — правая рука капитана, безвольного старого человека…

Дым трубки становится таким горьким, что лицо Генри перекашивается.

В это время боцман Дрюс, бывший боксер, сто двадцать килограммов веса, как слон бродит по кораблю, ворчит на матросов, и на его красном бородатом лице написаны скука, жестокость и даже обида. Дело в том, что команда «Сабины» — будь она проклята! — сплошь состоит из одних болельщиков футбола. Тоска… Еще хорошо, что он может отвести душу с юнгой.

— Эй, юнга, что ты думаешь о Кребсе?

Юнга о нем ничего не думает. Его голова полна другим. В ней и золотые звезды морей. И сады Индии. И тоска по дому. Кребс не имеет к нему никакого отношения… Но, увы, Генри должен с самым глубокомысленным видом ответить: