Бархатные коготки - [119]

— Он очень добрый.

Флоренс пожала плечами, застегнула пальто, надела шляпу и закрепила ее булавкой. Пальто и шляпа были бурого цвета.

— Там, в кухне, еще теплый кусок бекона — ешьте на завтрак. А потом вам в самом деле придется уйти.

— Обещаю!

Она кивнула и взялась за дверь. Пахнуло пронизывающим холодом, я вздрогнула. Ветер отогнул поля ее шляпы, Флоренс сощурила свои карие глаза и стиснула зубы.

Я сказала:

— Мисс Баннер, можно мне будет как-нибудь вас навестить? Мне бы хотелось увидеть вашего брата, поблагодарить его…

Ее, вот кого мне на самом деле хотелось увидеть. Я пришла, чтобы с ней сблизиться. А теперь не знала, как об этом сказать.

Флоренс взялась за воротник и замигала на ветру.

— Как хотите.

Впустив в гостиную холодный воздух, она закрыла за собой дверь, и я различила через кружевные занавески мелькнувшую за окном тень.

Как только Флоренс вышла, свинцовая тяжесть, налившая мои члены, удивительным образом исчезла. Я встала, мужественно посетила стылую уборную, потом нашла отложенный для меня ломоть бекона, кусок хлеба и пучок кресс-салата и позавтракала, стоя у кухонного окна и обводя невидящим взглядом незнакомые окрестности.

Потом я вытерла руки, осмотрелась и стала гадать, что делать дальше.

В кухне, по крайней мере, было тепло: кто-то (не иначе как Ральф) разжег несильный огонь в кухонной плите и угли еще не прогорели. Жаль было, чтобы такое чудное тепло пропало даром, и я подумала: не будет большой беды, если я вскипячу немного воды и помоюсь. Разыскивая кастрюлю, чтобы поставить на конфорку, я открыла дверцу буфета, обнаружила утюг и решила, что никто не будет возражать, если я поглажу свое помятое платье.

Пока кастрюля и утюг стояли на огне, я вернулась в гостиную: расставить кресла и сложить аккуратной стопкой одеяла. Справившись с этим, я сделала то, чего не сделала прежде, — сначала из-за растерянности, а потом из-за сонливости: я хорошенько осмотрелась.

Комната, как уже говорилось, была совсем крохотная — гораздо меньше моей прежней спальни на Фелисити-Плейс; газовых рожков не было видно, только масляные лампы и свечи. Мебель и убранство представляли собой странное, на мой взгляд, смешение. Стены, как у Дианы, без обоев, были, точно в мастерской, крашеные, неровно-голубые; оживляли их только два календаря, за этот и предыдущий год, и две или три скучные гравюры. На полу лежало два коврика, один старый и изношенный, другой новый и яркий — грубой, судя по всему деревенской, работы. Мне подумалось, что такой мог бы соткать подслеповатый пастух где-нибудь на Гебридских островах, чтобы скоротать скучные зимние вечера. С каминной полки, как у моей матушки, свешивалась, подрагивая, шаль, на ней стояли безделушки, знакомые с детских лет: пыльная китайская пастушка, разбитая и неумело склеенная чашка, коралл под грязным полукруглым стеклом, блестящие каретные часы: такие украшали дома всех моих знакомых и родных. Были и другие, не столь обычные вещицы: мятая открытка с изображением работающих людей и словами «Докерский шестипенсовик и забастовка докеров»; восточный идол, несколько потускневший; цветная гравюра — мужчина и женщина в спецовках, правые руки сцеплены, левые держат надутый ветром транспарант «Сила в единстве!».

Все это не особенно меня заинтересовало. Я перевела взгляд на нишу рядом с камином, где помещались самодельные полки, буквально ломившиеся от книг и журналов. Подборка была очень пыльная и тоже очень смешанная. Изрядный запас классиков за шиллинг — Лонгфелло, Диккенс и прочее подобное — был дополнен парой дешевых романчиков, но также и книгами о политике, а еще двумя-тремя томиками недурной поэзии. По меньшей мере один из них («Листья травы» Уолта Уитмена) я видела на книжных полках Дианы на Фелисити-Плейс. Как-то от нечего делать я попробовала его почитать и нашла ужасно скучным.

Полки и их содержимое заняли меня ненадолго; вскоре я обратила внимание на две картины, которые свисали с перил. Первая представляла собой семейный портрет, какие они всегда бывают: принужденные позы, странные лица, интригующая загадочность. Прежде всего я стала искать Флоренс и нашла: лет, наверное, пятнадцати, свеженькая, пухлая и серьезная, она сидела между светловолосой дамой и девочкой помладше и потемнее, которая обещала в скором времени расцвести в привлекательную барменшу (сестра — предположила я). За ними стояли три мальчика: Ральф (за вычетом морских бакенбард) в высоченном воротничке, очень похожий на него парнишка постарше и еще один, старший из всех. Отца не было.

Второй портрет оказался художественной открыткой в большой раме для картины; на отогнутом уголке открытки виднелся фрагмент выцветшей надписи. Изображал он женщину с густыми бровями и растрепанными волосами: она смотрела строго и сидела прямо, словно проглотила аршин. Я предположила в ней подросшую сестру с первого портрета, но, может, это была подруга Флоренс, двоюродная сестра или кто-нибудь еще. Я склонилась, разглядывая рукописный текст на обратной стороне, но отогнутый уголок был слишком маленький, а я была не настолько заинтригована, чтобы взять картинку в руки. Тут закипела вода на плите, и я поспешила в кухню.