Барьер - [49]

Но того, что сказал Галахад, сойдя с возвышения, горько разочарованному в надеждах своих Ланселоту, не слышал никто.

— Слушай внимательно, Ланселот, на долгие речи у меня времени нет. Я был во владеньях Дракона, сражался с псами Драконовыми, убивал их. С виду они как люди, но это не люди. Панцири у них из кожи, так что можешь биться с ними даже простым кинжалом. Виделся я и с Драконом.

— Какой он?!

Весь разговор их велся шепотом, с невероятной скоростью говорили оба.

— Дракон? Почти как любой человек. Издали и вовсе похож. Ростом повыше тебя или меня, но не намного. На руках по четыре пальца только. На лице, а может, и по всему телу чешуя, вроде панциря. Век нет, глаза желтые. Он сам отвел меня к катафалку Мерлина.

— Что-о?

— Да. Говорю потому, что, может статься, умру. Да оно и не жалко бы. Иди все время на север. И там, где земля станет говеем голой…

— Ты был у катафалка Мерлина?

— Говорю же, Дракон отвел меня туда. Находится катафалк в крепости. Крепость никудышная… Да, я там был и позвал Мерлина.

— Позвал?!

— Но он, на позор мне, даже… даже не шевельнулся. Не я тот Избранный Рыцарь. Дракон молча смотрел на меня, потом пригласил к столу, и я вернулся домой. Так было, Ланселот. Вот почему отпустил я бороду, сокрывая лицо. Я уже не Галахад. Теперь я бородатый Галахад, и только. Ну, и еще вот что… Берегись, ибо стану я с тобой биться в полную силу. Потому, если не сумеешь меня победить, значит, ты не лучший рыцарь, чем я. Причитанья Артура и Гиневры для меня дело пустое. Я только по этой причине поднял твою перчатку и говорю: тебе победы желаю, но не уступлю ни пяди. Ради тебя, Ланселот. Сдается мне, это будет жаркая битва. Возможно, одному из нас суждена смерть. Хочу, чтобы знал ты: я тебя очень люблю. Хоть бы ты сумел победить!

— Я не знаю теперь… — забормотал Ланселот, — как же так, ведь тебе… Такого человека, как ты… О-о! С богом, Галахад!

— С богом, Ланселот!

И вот на слепящую глаза площадку, залитую летним солнцем, вывели двух боевых коней, следом вышли и соперники-рыцари, сели в седла; обоим одновременно, секунда в секунду, подали грозно сверкнувшие, ужасные палаши. Все замерли, даже вечно горланящие бездельники-пьянчуги не смели открыть рот, ибо каждый знал, кто эти двое, что выступили сейчас друг против друга, а очень многим было известно и то, что поставлено тут на карту. Галахад, взявшись за рукоятку и конец лезвия палаша, сгибал его и разгибал — ждал. Ланселот был недвижим, даже коня не потрепал по шее — и все-таки длинногривый черный скакун, обычно столь бедовый, ни минуты не стоявший на месте и знающий себе цену, застыл, будто вкопанный, с высоко поднятой головой.

Быть может, кто-то осудит меня за то, что я вновь прерываю рассказ и, как уже не раз бывало прежде, вмешательством своим препятствую естественному ходу моей истории. Но я все-таки должен это сделать, поскольку наступила минута — о, тот, кому доводилось пережить подобное, знает, сколь длинна такая минута! — наступила минута, когда Ланселот стал Ланселотом; а еще это была та минута, которая заставила Галахада на самой вершине жизни его — подлинной вершине! — остаться Галахадом. Ланселот, все еще с открытым забралом, держа палаш поперек на коленях, опустил голову и молился. По лицу Галахада нельзя было прочитать ничего, он просто сидел на коне своем и ждал. О чем думал и о чем молился Ланселот, про то я знаю, и о том, что за мысли кружились в голове Галахада, догадываюсь. Каждый боялся за другого — за того, кого победить необходимо. И так как каждый из них боялся за другого, то оба мучительно старались позабыть сейчас все смертоносные приемы-уловки, запечатленные в нервах и мышцах. Оба хотели только лишить противника возможности продолжать бой и, выиграв поединок, даровать пощаду тому, победить которого жаждали. Скверное положение. Ведь когда воин сходится лицом к лицу с тем, кого ненавидит, презирает, почитает за червя поганого, тут все просто: он накидывается на врага и убивает — как сумеет. Но эти двое?!

Галахад был тих и недвижен, словно статуя, Ланселот волновался, рыдал беззвучно, и на лбу у него выступили капли пота. О вы, кто в спокойном своем обиталище станете, быть может, читать мою бесхитростную хронику, вы не знаете, невыносимо долгой и мучительной может быть такая единственная минута!

Но наконец — наконец-то! — протрубил рог, словно очнувшись от сна, лишь теперь опустил забрало Ланселот. Медленно двинулись рыцари навстречу друг другу, и кони их — явственно почуяв безмерное напряжение их ездоков — мгновенно и беззвучно повиновались поводьями, малейшей посылке колен.

Думаю я, излишне умножать и без того страдающие многословием бездарные хроники в той их части, где высокопарно описывается сражение, например, так: «Он же ударил еще, и удар был неслыханной силы, тот же себя защитил и в ответ так ударил, что сам господь бог содрогнулся и архангелов спрашивать стал: „Что такое, что там случилось?“» Право же, никакого нет смысла в таких описаниях. Уже в самом начале сей хроники я признался, что рука моя давно отвыкла держать перо — а только хотелось бы мне видеть того борзописца, пусть наиученейшего и премудрого, коему под силу поведать самую суть этого поединка. Ибо длился он очень долго, до самого конца оба сражались с таким жаром, что простому смертному этого все равно вообразить невозможно. Ни Галахад, ни Ланселот не желали проливать кровь друг друга, наносить раны, но победить желали оба. И при том с такою страстью, с такой жаждой победы, что, право, немногие их поймут. Ланселот-то сражался с Галахадом, но Галахад — вот-вот, здесь и кроется самое главное, — Галахад сражался в истинным, в Ланселоте живущим Ланселотом, а потому хотел и не хотел, чтобы этот Ланселот одержал над ним верх.