Бальзак - [4]
И за свою тяжеловатость, которую он и сам чувствовал, он платится громадною массой труда. Сочиняя свои романы, он никогда не имел ни сотрудника, ни секретаря. Отсюда понятно, сколько требовалось самоотвержения и напряжения сил, чтобы в 20 лет написать более сотни больших и маленьких романов и драм, которые с этого момента постепенно возникают в его воображении.
Гюго работает, подобно Рафаелю, окруженный поклонниками и учениками, Бальзак же жил уединенно в своей поэтической мастерской. Он мало спал. Между 7 и 8 часами вечера он ложился, вставал в полночь и работал в белой доминиканской шапочке, подпоясавшись золотою цепочкою, до рассвета, потом, так как натура его требовала движения, сам ходил в типографию – сдать написанное и просмотреть корректуры. Но корректуры эти не были обыкновенные. Их требовалось от 8 до 10 на каждый лист, так как Бальзак не имел дара – точно выражаться и не сразу находил подходящие слова, а равно и потому, что только при переделках его рассказ получал строгую последовательность и он мало-помалу придумывал описания и подробности разговоров. Половину своего гонорара, а вначале иногда и больше половины он платил за напечатание. И никогда никакая горькая нужда не могла заставить его выпустить свое произведение, не обработав его так, как он желал. Бальзак приводит в отчаяние наборщиков, но корректуры мучат и его самого. Первые гранки оттискиваются с большими пробелами между абзацами и с очень широкими полями; но поля эти мало-помалу все исписываются, исчеркиваются разными линиями, и под конец корректура едва-едва не обращается в одно сплошное черное пятно. После этого тяжелая, беспорядочно одетая фигура в мягкой шляпе с сверкающими глазами спешит из типографии домой, и не один человек из толпы, ценя его дарование, робко и почтительно сторонится перед ним с дороги. Опять настают часы труда. Наконец рабочий день заканчивался перед обедом или визитом к красивой и умной даме, или посещением антикварных лавок в чаянии найти там редкую мебель и старинные картины, и только перед вечером окончательно отдыхал неутомимый труженик.
«Иногда, – рассказывает Теофил Готье, – утром он приходил ко мне, охая, усталый, с головокружением от свежего воздуха, подобно Вулкану, убежавшему из своей кузницы, и падал на софу. Долгое сиденье по ночам возбуждало у него аппетит и он делал род теста из сардинок с маслом, которое намазывал на хлеб, и это напоминало ему легкие закуски во время поездок. Это была его любимая закуска. Только что поест, как сейчас же ложится спать, с просьбою разбудить через час. Не слишком заботясь об этом, я берег его сон, столь честно заслуженный, и наблюдал, чтобы в доме не было шуму. Бальзак просыпался сам и когда видел, что вечерние сумерки застилают уже темным покровом небо, то вскакивал и накидывался на меня с бранью, называл предателем, вором, убийцею. По моей вине, – говорил он, – он теряет 10 т. франков, потому что не спи он, он задумал бы план романа, за который получил бы эту сумму (не говоря уже о втором и третьем издании). Я виновник ужасных катастроф и неурядиц. Я помешал ему устроить разные сделки с банкирами, издателями и герцогинями. В старости он окажется неоплатным должником. Этот роковой сон стоит ему миллионов!.. Я же радовался, видя, как здоровый румянец опять играет на его всегда бледных щеках».
Возьмите недавно появившийся библиографический труд[3]; при помощи его можно проследить работу Бальзака изо дня в день, прочтите его письма и тогда вы увидите, как он, никогда не развлекаясь увеселениями Парижа и не пугаясь нападок своих завистников и критиков, клал твердою рукою камень на камень, чтобы довершить массивный труд своей жизни, и только старался о громадности его размеров. Тогда вы научитесь уважать и этого человека, и его мужество. Добродушный, коренастого сложения, пылкий, Бальзак не был титаном; среди поколения титанов, пытавшихся взять приступом небо, он был существом как бы прикованным к земле. Но он принадлежит к породе циклопов: это был мощный зодчий, обладавший исполинскими силами и этот грубый, стучащий молотом, ворочающий камни, циклоп вознесся с своим зданием на такую же высоту, как и великие лирики – Виктор Гюго и Жорж Занд – на своих легких крыльях.
Он никогда не сомневался в своем изумительном даровании. Доверие к себе, стоявшее в уровень с талантом и выражавшееся наивными толками о себе, но не мелочным тщеславием, поддерживало его в первые трудовые годы. В минуты же душевного расстройства и разочарования, без которых не проходит жизнь ни одного художника, судя по письмам, он находил утешение и счастие у предмета тайной любви. Это была женщина, имени которой он никогда не называл своим друзьям и о которой отзывался всегда с глубочайшим уважением как об «ангеле», как о «светиле нравственном», которая для него была выше матери, выше подруги, – одним словом, выше всего того, чем одно существо может быть для другого. Она поддерживала его среди разных жизненных бурь и словом, и делом, и самоотверженною преданностию. Он, повидимому, познакомился с нею еще в 1822 году и в течение 12 лет (она умерла в 1837 году), как он писал незадолго до её смерти, она умела похищать «у общества, у семьи, у долга, у удовольствий парижской жизни» по два часа в день, чтобы проводить их с ним тайком ото всех
