Балъюртовские летописцы - [13]

И вот теперь — Заира…

Казбек ворочался в постели и не мог уснуть. Снова и снова его мысли возвращались к работе. Может, для начала, пока появится запас собственных материалов, побольше использовать материалы ТАСС и АПН? Прав, пожалуй, Галич, предложивший на днях перепечатывать повесть Протопоповой «Спасибо, мама». Алимов тогда резко отверг его предложение, сказав, что не собирается заманивать читателя дешевым путем. Теперь он понимал, что поступил опрометчиво. Повесть хорошая, на моральную тему… Может, организовать дискуссию о роли интеллигенции района в культурном и эстетическом воспитании трудящихся?.. И, конечно, надо усилить критику, которая придает газете остроту и боевитость, и несомненно повысит интерес к ней. Они уже думали с Володей даже о специальном сатирическом уголке «За ушко да на солнышко»… Но пока все это только планы, ночные раздумья или же робкие разговоры с Галичем.

Алимов осуждал себя за инертность, нерешительность. Пора двигаться вперед, говорил он сам себе, пора действовать, выдвигать свою программу!.. И он решил завтра же обсудить все волнующие его вопросы в коллективе, вызвать людей на открытый, откровенный разговор, дать всем высказаться. Вот тогда, возможно, пойдет дело!

Алимову всегда становилось легко, когда он принимал то или иное решение. И сейчас, глубоко вздохнув, он наконец уснул…

Во сне Казбек переплывал бурную, полноводную реку. Вода в ней была светлая-светлая.

8

Из дневника Алимова

«Утром ко мне в кабинет зашел Букреев, ответственный за организацию местного радиовещания, тучный, рослый, с одутловатым лицом и маленькими, заплывшими жиром глазками. Он жаловался, что нет необходимой аппаратуры, что люди выступают неохотно, тяжелы на подъем, безынициативны. Пока он все это говорил, я разглядывал густую щетину на его небритом лице, потрепанный костюм с жировыми пятнами на бортах, сорочку с помятым, словно жеваным воротничком…

Я не выношу людей неопрятных, расхлябанных, а уж полное безразличие к своей внешности журналиста, вращающегося в гуще людей, считаю вообще недопустимым. В конце концов я прервал Букреева:

— Идите-ка побрейтесь, переоденьтесь… Желательно, чтобы на вас были белая сорочка и галстук.

Букреев встрепенулся, но сказанное до него, видимо, еще не дошло, потому что он улыбнулся наивно и добродушно.

— Договорились? — Я посмотрел на него в упор. — Когда приведете себя в порядок, тогда будем говорить о наших нуждах и планах. И пусть это станет для вас правилом.

Букреев только теперь понял, что я не оговорился. Он побагровел и, едва сдерживая себя, сказал обиженно:

— Я пришел к вам с делом, серьезным и важным, а вы мою личность оскорбляете.

— Вот и я считаю, что говорю о важном. Дело не только в вас. Вы, допустим, могли бы не бриться вообще. Но пока вы работаете на таком ответственном участке, и пока я буду иметь к вам отношение, прошу…

— Ну, что ж…

Букреев грузно вышел из кабинета. Я заметил на его брюках засохшую грязь и стоптанные туфли.

Чуть позже ко мне заглянул Володя.

— Что у вас вышло с Букреевым?

Оказывается, Букреев ходил по отделам, возмущался, угрожал: „Я покажу этому мальчишке!“ Но скоро поостыл и незаметно исчез из редакции.

— Знаешь, какие он раньше номера выкидывал? Съест в обед полбарашка, потом жалуется, что жарко ему, снимает рубашку и сидит в одной майке у открытого окна — все с улицы видят. А ему хоть бы хны!

Галич рассказал еще об одной особенности Букреева — он может спать с полуоткрытыми глазами, и часто спит так на работе. Посмотришь со стороны: сидит Букреев за столом, одной рукой держит авторучку над недописанной страницей, другой подпирает щеку, — и такое впечатление — думает человек, сосредоточивается. Но вдруг раздается храп, могучий, трубный. В таких случаях Муслимат Атаевна, которая сидит с ним в одной комнате, спешит убежать в другой отдел. „Боюсь его остекленевших глаз!“ — говорит она. Чего только не проделывали над спящим Букреевым Галич и другие — вынимали у него из руки авторучку, совали в рот папиросы. Букреев не просыпался. Однажды кто-то поймал кошку и ее мягкой шерсткой стал гладить Букрееву руки, лицо. Букреев начал водить во сне руками, стараясь кого-то обнять, бормотал: „Мотя, Мотенька…“ С тех пор за ним закрепилось прозвище: „Мотя Баширович Букреев“.

Что ж, посмотрим, как закончится сегодняшний инцидент, но я терпеть подобное не намерен.

Кстати, должен сказать, что после откровенного разговора, который я провел на летучке две недели назад, мои сотрудники стали относиться ко мне с большим доверием и, я бы даже сказал, с большим уважением. Мы стали лучше понимать друг друга, и, главное, мои идеи пришлись по душе. Люди уже устали от показухи, пустозвонной болтовни, всем хочется чего-то настоящего. Теперь у меня появилось чувство уверенности, что я, черт возьми, делаю нужное, полезное дело!

Ребята в редакции зашевелились. Федя Ермилов, молодой, замкнутый (оттого, что заикается) парень, дал отличный материал с фотоиллюстрацией „Штрафы растут“ — о простоях на железнодорожной станции. По этой статье наш Первый, Мурат Кадырович, пригласил к себе начальника станции и дал ему хорошую взбучку. А сегодня Ермилов вернулся из командировки по аулам района и сказал, что договорился с одной из старейших учительниц, чтобы та написала для газеты большую статью о роли и месте интеллигенции в жизни села. Тут же, вместе с Галичем и Ермиловым, мы решили подготовить еще несколько выступлений знатных людей нашего района и дать их одно за другим. Шапи Микаилов тоже был в командировке, сидит над статьей о роли молодежи в борьбе за повышение продуктивности животноводства. Хункерхан Хасаев готовит совещание рабселькоров и пишет повесть, как он сказал, „на злобу дня“. Что ж, может, и она украсит газету? Галич по-прежнему бодр, инициативен, он организовал интервью с председателем горисполкома „Десять вопросов на тему „Город, в котором мы живем“… Да, уже в трех номерах под рубрикой „О коммунистической морали“ идет повесть Протопоповой „Спасибо, мама“, и со всех сторон в редакцию идут одобрительные отклики.