Бальмонт и Япония - [27]

Мушка[242], счастье мое, милая радость, как мы далеко друг от друга, – здесь уже чувствуется другая половина Земного Шара, и я не мог устроиться с пересылкой писем, так что уже неделю ничего о тебе не знаю и, верно, не буду знать еще неделю, еще полторы недели. Я путешествую по Японии по прихоти сердца, стараясь нигде не задерживаться даже на лишние полсуток, и желал увидеть как можно больше разного, на те гроши малые странствуя, которые у меня остались от последних выступлений, совершенно неудачных в материальном отношении. Но путешествовать по Японии совсем недорого, и если бы не страшное падение нашего курса, – иена стоит на две копейки меньше рубля, – теперь уже она 1 р. 70 коп., – можно было бы путешествовать еще вдвое дешевле.

В Токио меня замучили литературные посетители. Оказывается, я очень известен в Японии. Вчера в нескольких газетах токийских – во скольких, не знаю, мне доставили 5 разных – были помещены мои стихи и статьи обо мне. Смешные портреты также. Я послал тебе один образец. Полная дама, сидящая рядом с привидением Елены, жена Дмитренко, путешествовавшая эту неделю совместно. Пришлось ускользнуть в Ник-ко, ибо это все уже было утомительно. Впрочем, Никко было мною предначертано, но увы, сейчас льет дождь и против меня, в камине, шуршит и порхает огонь. <…>

Мне хотелось что-н<и>б<удь> рассказать тебе из последних своих впечатлений. Но это еще невозможно. Слишком близко все. И я слишком утомлен. Самое сильное впечатление в Токио – где, кстати, я на улицах не видал ни одного европейца – это посещение квартала Иошивари, публичные дома. Мы бродили там втроем, я, Елена и m-me Дмитренко. Несколько улиц – сплошь большие дома, нижний этаж представляет собой нарядно убранную коврами и картинами веранду, защищенную от улицы решеткой, дающей ощущение зверинца. Там сидят разряженные женщины, в торжественной, в какой-то религиозной простоте. Это воистину жрицы сладострастия. Они не бесстыдны и не жалки, как это слишком часто бывает у нас и в Европе. Мы подходили к этим решеткам, некоторые радостно восклицали и протягивали руку дамам, лишь две или три скромно протянули руку мне. Лишь одна, и то после моих восторгов ею, сделала жест поцелуя моей руки и звала меня к себе. Я пойду в этот квартал еще раз один. Но вряд ли войду внутрь. Мне жутко от этих странных богинь, которых, как пантер или как мумий, держат за решеткой. Но эти пантеры добрые, ласковые, – о, сколько ласки и нежности в голосе каждой японки. Мне кажется, что японка – самая деликатная и самая нежная женщина на земле. В ней пленительная первобытность самоанки с очаровательнейшей утонченностью изысканного существа.

Этот подробный рассказ о пребывании в Токио и Никко дополняется утренним письмом от 6 / 19 мая:

Ана, милая моя, я гулял сейчас один в Уэно парке, смотрел на матовые воды огромного пруда, слушал заунывный колокол буддийского храма, звук которого вчера ночью прямо входил в мою комнату, к подушке <…>. Хочется уже уехать отсюда, из Японии, хотя здесь сказочно хорошо, изящно и красиво.

Дождь прогнал из Никко скорее, чем я думал. Все же успел посетить шинтоистский и буддийский храмы и насладился аллеями поразительных исполинских криптомерий. Медлить, однако, там больше не хотелось. Спешу на Юг. Завтра на закате солнца собираюсь уехать в Йокогаму, за вещами, и оттуда, на другое утро, в Киото.

Японская газета «Jiji Shimpo» предложила мне написать очерк строк в 700–800 моих впечатлений от Японии. Я, вероятно, воспользуюсь предложением. В других городах продолжают появляться заметки обо мне и чудовищные мои портреты. Следствием этого является то, что гарсоны в ресторанах и монахи в монастырях, когда я туда захожу, почтительно вопрошают меня, я ли Бальмонт. В их произношении это звучит «Баримонд».

Иду сейчас в Токийский музей. Небо туманное. Мне грустно от этого до бесконечности. Я никогда не мог спокойно и равнодушно видеть бабочку, у которой на крыльях стерлась пыльца. Эта страна и эти люди немыслимы без Солнца. <…>

Ана, за неделю в Японии я не видел ни одного униженного человека, ни одного оборванца, ни одной ссоры, не слыхал не только ни одного грубого голоса, но и ни одной грубой интонации ни в одном голосе. Разве это не сказка? Разве это не одна из самых прекрасных сказок, которые можно вообразить?

Я люблю и уважаю японцев.

Ко времени написания этого письма Бальмонт пробыл в Японии уже ровно неделю. Наиболее подробный отчет о пережитом – его письмо к жене от 6 / 19 мая (из Токио), в котором Бальмонт пытается обобщить и осмыслить то, что ему довелось увидеть за первые семь дней:

Катя, милая, я в непрерывной волне впечатлений, и мне трудно писать. Я всегда испытывал по отношению к Японии предубеждение. Оно было совершенно ошибочным. Это не только ошибка, это ошибка чудовищная. Японцы именно один из немногих народов на земле, которые обладают особой притягательной для меня силой. Воплощение трудолюбия, любви к земле, любви благоговейной к своей работе и к своей родине, внимательности изящной, деликатности безукоризненной и первобытности, не утраченной при цивилизованности в лучшем смысле. Здесь нет грубых сцен, или я их не видел. Здесь нет грубых голосов, или я их не слышал. Что касается японской женщины, мне кажется, что любить ее – великое и высокое счастье, ибо она – совершенство кротости, изящества, мягкости, ритма. Японка – музыка движений. Японка – поэма тончайших движений чувства. Японская природа – воздушная греза.