Балканская звезда графа Игнатьева - [77]

Летом 1878 года в Москве, в доме видного публициста и негласного лидера российских славянофилов Ивана Сергеевича Аксакова, старшего сына писателя Сергея Аксакова и брата Константина Аксакова, возник нешуточный спор.

Чашка с чаем была так резко поставлена на блюдце, что мухи, доселе спокойно вившиеся над другим блюдцем, со сдобой, в испуге закружились над столом. Монотонное жужжание сменилось звуками женского голоса, чьи разгневанные камертоны с каждой секундой набирали обороты:

— Ну, что, собственно, дало твоё славянофильство русскому обществу? Чем было полезно? Какие его результаты? Я вижу только один: что в обществе перестают читать и говорить на иностранных языках. Но ведь это оглупление и одичание! Это бросается в глаза! Сравни только общество, которое мы знали двадцать лет назад, с теперешним!

Иван Сергеевич, огорчительно мотнув бородкой, попытался возразить своенравной супруге:

— Разве славянофильство виновато в том, что нет теперь больше таких людей, как, например, твой отец или Хомяков?

— Ты сам себя опровергаешь, — закричала Анна Фёдоровна, в возбуждении перейдя на более привычный французский язык. Дочь великого лирика Ф.И. Тютчева, по матери немка, она воспитывалась в Германии, а затем большую часть жизни провела при дворе покойной императрицы Марии Александровны, где русский язык был не в чести. По-русски Анна Фёдоровна также говорила с сильным иностранным акцентом и хотя понимала этот язык, но более получаса говорить на нём не могла — быстро уставала. Западные и южные славяне, к которым испытывал трепетную любовь её муж, Иван Сергеевич, вызывали в ней глубокое презрение и отвращение. Правда, она их знала лишь по тем образчикам, которые могла видеть в Славянском комитете и в кабинете супруга, где понятие о славянской взаимности принимало несколько узкую форму выспрашивания денежных пособий. Не с таким отвращением и брезгливостью, но всё-таки презрительно относилась госпожа Аксакова к русскому простонародью (отрицательная оценка Анны Фёдоровны сложилась в результате личного опыта общения с русскою прислугою), которое обвиняла в неисправимом мошенничестве и лживости.

Когда случалось Анне Фёдоровне рассказывать в присутствии мужа о каком-нибудь подвиге доверенного домочадца, она обобщала рассказ следующим, например, образом: «Наш такой-то, как неиспорченное дитя того «святого» русского народа, которому поклоняется Иван Сергеевич, конечно, должен был произвести такое-то мошенничество». — «Ну что ж, этак и я, как русский, должен быть мошенником?» — проворчит, бывало, Иван Сергеевич. «Нет, ты не должен, потому что ты испорчен европейским образованием, которое тебя научило, что народная святость не освобождает от личной честности». На это Иван Сергеевич, как правило, ничего не возражал.

— Мой отец и Хомяков были, прежде всего, люди европейски образованные, и если это было нужно для них, то тем более нужно для теперешних, которые без помощи культуры совсем пропадут, сделаются такими же животными, как твои возлюбленные мужики, — горячилась Анна Фёдоровна.

Взгляд Ивана Сергеевича после этих слов потускнел. Кротко и без воодушевления он попытался ещё раз возразить своей дражайшей половине на безукоризненном французском, что значение Хомякова и Тютчева зависит не от их образованности, а от их русских убеждений.

— Неправда, неправда! — прервала его, горячась, Анна Фёдоровна, — никаких русских убеждений нет, а есть только русская дикость. Ты сам если имеешь какое-нибудь достоинство, то вовсе не потому, что ты русский, а лишь потому, что ты только наполовину русский. Всё, что в тебе есть хорошего, происходит от твоей татарской крови и от твоего немецкого образования! А теперь вот нашим болванам, вместо того чтобы их сколько-нибудь очеловечить, внушают, что они и так хороши, что им нужно оставаться только русскими, что Европа нам совсем ни к чему, что у нас с нею нет ничего общего! Этого, я думаю, ни мой отец, ни Хомяков не предусматривали. Но вот к каким отвратительным глупостям привело ваше славянофильство. Послушайте, что теперь пишут и читают!

Анна Фёдоровна взяла с соседнего стола известную тогда лишь в славянофильских кругах, но потом довольно популярную книгу крайне националистического направления и начинала её перелистывать; но негодование помешало ей найти нужное место, и она с шумом бросила книгу.

— Глупая, ребяческая вера в пустые слова! Если ваша самобытная русская образованность состоит только в том, чтобы бранить Европу, то я вам скажу, что это только надувательство и преступление против отечества. Нет, ты мне скажи, пожалуйста: почему подражать немцам или англичанам — дурно, а подражать китайцам — хорошо?

Иван Сергеевич лишь кротко улыбался, издавая нечленораздельные, но умиротворяющие звуки, средние между тихим мычаньем и лёгким скрипом. Не дождавшись внятного ответа, Анна Фёдоровна, гневно вышла из-за стола. «Бред, глупость, идиоты» — эти слова сопровождали весь её недолгий путь из столовой по коридору. Как только стихли рассерженные шаги супруги, Аксаков вернулся было к прерванному чаепитию. Но и тут он обнаружил неожиданное препятствие: после ухода Анны Фёдоровны мухи с удвоенной энергией закружились над посудой и столовыми приборами. «Вон, прочь отсюда!» — беспорядочно замахал на них руками Иван Сергеевич. На насекомых призывы нынешнего главы славянофильского движения не возымели никакого воздействия. Тогда в ход пошла скрученная салфетка, коей Иван Сергеевич весьма удачно припечатал парочку наиболее нахальных тварей к скатерти. И надобно сказать, что в этот удар он вложил столько накопившейся мужской силы и злости, что моментально успокоился. Перекрестившись, Аксаков сделал глоток крепкого чая, добавив в него малиновое варенье, он ещё с минуту смаковал приятное ощущение во рту. Сладко зажмурив глаза, он представил своё выступление в Московском Славянском комитете. «Это будет моя лебединая песня. Будь что будет!»