Балканская звезда графа Игнатьева - [79]

Оглушительные аплодисменты прервали в этот момент слова Аксакова. Он на секунду замолк, пытаясь вглядеться в аудиторию, но ничего, точнее, никого не увидел. То ли слёзы, то ли пот застилали глаза. Иван Сергеевич залпом выпил стакан воды, заботливо поставленный кем-то на кафедру, и, утерев лоб платком, вновь зазвенел как царь-колокол: «Стоило ли для этого обмораживать ноги тысячами во время пятимесячного Шипкинского сидения, стоило гибнуть в снегах и льдинах, выдерживать напор бешеных сулеймановских полчищ, совершить неслыханный, невиданный в истории зимний переход через досягающие неба скалы! ... Без краски стыда и жгучей боли уже нельзя будет теперь русскому человеку даже произнести имя Шипки, Карлова и Баязета и всех тех мест, прославленных русским мужеством, усеянных русскими могилами, которые ныне вновь предаются на осквернение туркам! Добром же помянут эту кампанию и русскую дипломатию возвратившиеся солдаты!» Аксаков камня на камне не оставил и от ведомства Горчакова — «слово немеет, мысль останавливается перед этим колобродством русских дипломатических умов, перед этой грандиозностью раболепства».

Впечатление от речи Аксакова было огромно. Она была опубликована в приложении к еженедельнику «Гражданин», которое было тут же конфисковано. Четыреста экземпляров редактор Пуцыкович всё же успел разослать подписчикам, а ещё двести было послано за границу. Небольшое количество печатных экземпляров, изъятое при запрете, продавали или давали почитать за баснословную цену. Сотни рукописных копий ходили по России. Молодёжь выучивала эти речи наизусть. Полностью — слово в слово — сбылось предсказание Достоевского насчёт реакции властей. Аксакова вызвал к себе московский генерал-губернатор. Анна Тютчева в тот день с нетерпением ожидала супруга в доме своей сестры. Завидев его, выбежала на лестницу:

— Ну что, мой друг, кто оказался прав?

— Ты, — ответил он, — меня высылают в имение моё или жены, каковых на карте России не имеется.

Ехать Аксаковым действительно было некуда. Несмотря на свой вес в обществе, связи при дворе и те большие суммы денег, предназначенные на благотворительность, которые проходили через его руки в Славянском обществе, Аксаков был честным человеком.

Мне так и хочется написать это слово большими буквами: ЧЕСТНЫМ.

Его многие не понимали тогда, полагаю, что в наше время он вообще считался бы «белой вороной». Аксаков не имел имущества, не нажил и не скопил капиталов, до конца жизни так и оставался Дон Кихотом, сражавшимся с ветряными мельницами. Имение отца Анны Фёдоровны — покойного поэта Тютчева пришло в полный упадок: там не было ни печей, ни хороших окон, поэтому жить в холодное время года было совершенно невозможно. Спасибо, выручила сестра, предоставив «изгнанникам» свой домик на станции Варварино во Владимирской губернии. Перед этим Аксакова изгнали с должности председателя Славянского общества, а вскоре был получен и приказ из Петербурга о полном закрытии Славянского общества и прекращении всякой его деятельности. Редакции газет Москвы и Петербурга были строго предупреждены о том, что не дозволяется упоминать о закрытии Славянского общества и о высылке Аксакова. В противном случае им грозило немедленное закрытие.

Согласно законам физики, звуки эха обычно выше, чем звук источника. Речь Аксакова достигла и далёкой Болгарии, где наиболее горячие головы в избирательных комитетах выдвинули его кандидатуру на болгарский престол. Сам претендент на корону в это время находился в глухом селе Варварино. Эмоции от его нежданной опалы понемногу ушли в прошлое, оставшись там, в Москве. Вид с холма, где располагалась усадьба его свояченицы, был изумительный — вдаль уходили бесконечные нивы и луга с сёлами и церквами, а на ближайшем плане протекала довольно широкая река Колокша, семью излучинами вьющаяся по зелёной долине.

«Но уж какой мир, какая тишина! Такая, о которой в Москве и Петербурге и понятия не имеют!» — восхищался Аксаков, очутившийся после столичной жизни на родной «славянофильской» почве. Село — дворов каких-нибудь 50 или 60 — примыкало вплоть к усадьбе, так что от балкона до улицы нет и ста шагов, но его не слыхать: нет ни кабака, ни собак, народ умный. О внешних событиях напоминал лишь московский почтамт, продолжавший добросовестнейшим образом пересылать ему письма, адресованные на имя Председателя Славянского общества. Писали ему в основном из Южной Болгарии и Македонии, причём не только простые люди, но и митрополиты. В каждом таком письме звучали стоны и вопли: «Скажи, Москва, что нам делать, и мы повинуемся Твоему Гласу!» Иван Сергеевич не знал, что ответить и не хотел никому отвечать, но письма всё же не выкидывал, а аккуратно собирал их в подшивку. Как-то деревенское уединение было нарушено приездом художника Репина, решившего написать портрет опального политика и публициста.

— Вы, вероятно, знаете, что но высочайшему повелению я отрешён от должности председателя Московского Славянского общества, — с извиняющим видом объяснял Иван Сергеевич художнику. — Следовательно, и действию моему на болгар положен предел.