Балканская звезда графа Игнатьева - [76]
— Послушайте, Игнатьев. Я понимаю вашу обиду. Но чувство обиды никогда не было хорошим помощником ни в каких делах. Что скажешь, не правда ли, хорошо меня угостили в Берлине?
— Вам виднее, ваше императорское величество, — повёл плечами Игнатьев. — Теперь, когда я в отдалении от дел — улеглись страсти, улетучились обиды. Все мои помыслы о семье. Сын уже большой — надо определять на учёбу в корпус.
— Раз я прошу поделиться мнением, значит, это мне нужно. Сан-Стефанский договор порядочно обрезали, как считаешь? Чем можешь меня утешить?
Повисла пауза, затем Игнатьев, прерываясь, будто заново переживая давнишние впечатления, ответил императору: «Ничего почти не осталось от моего договора. Весь смысл или вкус утрачен, ибо Сан-Стефанский договор был сделан под русским соусом, а Берлинский под австро-венгерским. Вкус получился другой».
Император помрачнел и полез в карман за папиросой с жёлтой длиннейшей гильзой-фильтром...
Игнатьеву пришлось дожидаться окончания доклада министров, пока государь повторно вызвал его к себе. Выходившие из кабинета сановники явно сторонились его, приветствуя холодно, едва заметным кивком головы, хотя некоторые, как ему показалось, смотрели явно сочувственно.
Александр II ходил но кабинету лихорадочно возбуждённый, с каким-то сумрачным блеском в глазах. На столе, в картонной папке, были сложены депеши и телеграммы. «Они меня обманывали, понимаешь?! Они меня — и Шувалов, и Горчаков — пугали, грозя постоянно войною с Англией. А я дал слово», — горячился царь. По его словам, выходило, что Шувалов вымаливал и вымогал, шаг за шагом, уступки, пользуясь тем, что ему было известно, насколько он измучен войной и опасается разорения России. Эмоциональная вспышка заняла минуту-две. Александр сумрачно сел в кресло, откинулся на спинку, как бы в изнеможении прикрыв лицо ладонями. Затем отнял руки от лица, точно просыпаясь, потёр массирующими движениями переносицу. Большие голубые глаза навыкате пытливо смотрели на Игнатьева: «Меня обобрали врасплох. Можешь ли ты составить объяснительную записку с указанием на разницу между Берлинским и Сан-Стефанским договором?»
Игнатьев утвердительно кивнул, потом добавил: «Будучи вполне знакомым с нашими интересами в Турции, мне ничего не стоит по внимательному прочтению Берлинского договора, сделать сопоставление между его постановлениями и статьями договора».
На следующий день он привёз императору сравнение Берлинского договора с Сан-Стефанским.
После прочтения этой бумаги последовала минута молчания, а затем дрожащим голосом, как бы сознавая, что необходимо поскорее кончить эту неприятную для него сцену, Александр пробормотал: «Подумать только! Меня, Николай, провели, как самого настоящего дурака! Честное слово, я не ожидал, что наши, так называемые друзья, до такой степени унизили результаты войны».
Уже после войны и конгресса, в Европе, английский посол в Константинополе Лэйярд столкнулся с прославленным полководцем Михаилом Скобелевым. Разговаривая о Берлинском конгрессе, он сказал так: «Когда галлы взошли в Капитолий, гуси закричали, и галлы испугались. Мы сделали как гуси, и русские испугались».
Через четыре года в беседе с редактором «Русской старины» Михаилом Семевским, Горчаков неожиданно сделает несвойственное для себя самокритичное признание, рассказав, как в отчёте царю о Берлинском конгрессе написал: «Берлинский конгресс есть самая чёрная страница в моей служебной карьере!»
На что царь отреагировал лаконичной карандашной припиской: «И в моей тоже».
МОСКОВСКИЙ ПРЕТЕНДЕНТ НА БОЛГАРСКИЙ ПРЕСТОЛ
Странные люди были эти славянофилы.
Странными их назвал не я, читатель, а великий русский критик Белинский, «неистовый Виссарион», возмущавшийся тем, что представители этого идейного течения русской общественной жизни, ненавидя всё чужеземное, «рабски подражали немецкой фразеологии и туманности». И вообще, правильнее было бы назвать эту партию «народниками», «националистами» или «русофилами», так как все их убеждения базировались на простой антитезе: «Запад гниёт, а Россия цветёт».
Славянофилы яростно отстаивали русскую самобытность, считая, что все беды идут от реформ Петра Первого, оторвавшегося от русских корней. Поэтому они не любили Петербурга, построенного по европейским лекалам, а восторгались Москвой. «Вот Русь-то, вот она, настоящая Русь-то!» — радостно восклицал Константин Аксаков, один из основателей этого движения, глядя на Московский Кремль. Духовные искания славянофилов порою граничили с чудачеством: они отпускали длинные бороды, носили сапоги, косоворотки и мурмолки, выдумывали особенные народные костюмы, даже не подозревая, что простые мужики принимали их за диковинных иностранцев-персиян. А после того как в Москве, а затем и в Питере были основаны отделения Славянского благотворительного общества, руководители этой партии от забот о русской народности перенесли своё внимание на заботы о славянских народах Балкан.
Эта странная увлечённость носила характер морового поветрия. Министр внутренних дел Пётр Валуев ехидно записал в своём интимном дневнике: «Мы дошли до славянофильского онанизма... Все бредят «южными славянами», не разбирая и даже не ведая, кто они».
