Бал шутов - [21]

У людей без комического начала обычно трагический конец. Впрочем, и с комическим тот же.

Во все века сатирикам жилось лучше всего там, где их не было. Их там не сжигали, не громили, не насиловали, не сажали на цепь и не превращали в шашлык или отбивную, — в зависимости от страны. В России, например, из них делали котлету.

Даже скромные серые кошки не любят, когда их гладят против шерсти, не то, что цари, падишахи или секретари райкомов.

Поэтому возмущение Гуревича было необоснованным. Он постоянно тянул дьявола за его длинный хвост — а ему ничего не оторвали, не изнасиловали и даже не изжарили.

Грех жаловаться.

Его тихо выгнали из театра и не принимали ни на какую другую работу. Можно сказать, что Гуревич был свободен.

Он лежал в своей отдельной комнате на Невском, пил и думал, как устроить скандал, чтобы на нем уехать.

О программированнии не могло быть и речи. С детства с точными науками у Гарика были проблемы.

Когда в школе учитель задавал задачу про двух человек, один из которых вышел из пункта А, а другой из пункта Б, Гуревич всегда спрашивал, с какой целью человек идет в пункт А, как он одет, как его зовут — Гуревич в голове ставил задачу по своей системе. Один человек, у него всегда была женщина, по пути к пунктам эти люди влюблялись, кипели страсти, иногда дело заканчивалось убийством из ревности.

Никто и никогда во всех случаях не доходил ни до пункта А, ни до пункта Б.

И за такое решение учитель ставил гению Гуревичу жирную двойку, иногда вызывая в школу маму.

Но ничего не помогало — Гарик решал задачи своим методом.

Так что речь могла идти только о скандале.

Он думал — о каком. И решил после долгих поисков разбить стекла в Управлении культуры, чьи окна выходили на Невсий, в пятидесяти метрах от него.

По обычаю, он приступил к постановке скандала. Мизансцена была довольно проста — он появлялся со двора, со стороны Армянской церкви, поворачивал налево, за угол, доставал камень, который покоился за пазухой, и, размахнувшись — кидал.

Он отрепетировал это несколько раз, провел генеральную репетицию, перебив все окна в своей комнате. Премьера была назначена на пятницу.

Все развивалось хорошо — он двигался плавно и пластично от церкви, он завернул, резко достал камень, размахнулся… и тут окно в Управлении распахнулось и из него высунулась морда той самй дамы, из комиссии.

Менять мизансцену было поздно — камень уже летел. И прямо в лоб даме! Гарик похолодел — он понял, что этот скандал будет чересчур, что он на нем поедет, но в тюрьму.

Камень попал в центр могучего лба и разлетелся надвое. Дама улыбнулась, с презрением глядя на гения.

— Я не Дездемона, — ехидно заметила она, — со мной не так- то легко справится.

И презрительно сплюнула на гения.

У Гарика от этого плевка дня три болела голова, к тому же его посадили на 15 суток за мелкое хулиганство.

Вышел он похудевший, побритый наголо, с пониманием, что на скандал не способен, примерно так же, как на программирование.

А уезжать как‑то было надо.

Он встретился с Анклом Майком, в Летнем саду, под статуей «Ночь».

— Гуд, — произнес Майк, — ай андестен, на это вы не способны… Гуд, есть третий путь.

— Какой? — поинтересовался Гуревич.

— Как вы относитесь к Франс?

— Обожаю. Там же Жан — Луи Барро, там же Жуве, там…

— То эсть, вы не пройтив жить ин Френс?

— Ничуть…

— Гуд, мы вас, Гурвиц, женим на Клотильд.

— Это еще зачем?

— Вай вы не спрашиваете, кто она?

— Мне все равно, я не хочу жениться.

— Но вы хотите во Франс. На скандале ви уехать не мойжете, вы уедете на Клотильд. Красотой она не блещет, умом, предупреждаю, тоже, вообще она, напоминаю, не блещет ничем, но она френч герл, живет наискосок от Нотр — Дама и в восхищении от вас.

— Разве мы знакомы?

— Заочно, она не пропускала ваших премьер. Она вас обожает. Если ви не против — можно считать, что вы уже женаты.

— Дайте сначала хоть взглянуть глазком! — завопил Гуревич.

— Ша! Тейк ит изи, — напомнил Анкл Майк.

Гарик вернулся к себе в комнату и повалился на кушетку. Настроение было отвратительным — никто его не навещал, не звонил, прошел слух, что он уезжает, и контакты с ним на всякий случай прекратили.

Поэтому, когда в дверях появился Леви, Гарик несколько удивился.

— Вы?

— Не удивляйтесь, друг мой, — ответил Леви, — вы уезжаете, я уезжаю, — почему бы нам не поговорить?

— Вы тоже?! — обалдел Гарик.

— Да, но я в Испанию, и на две недели. А вы?

— Я навсегда.

— Не в Израиль?

— Послушайте, Леви, не провоцируйте меня. Я люблю Израиль, но мне нужна страна с театром, с великим театром, мне нужен Шекспир и Мольер, мне нужна публика, мне нужны овация и свобода. Как вы думаете, Франция, к примеру, мне подарит это?

— Гарик, — произнес Леви, — дальше Риги я не уезжал, я не знаю, что вам может дать Франция, или там Япония с Сингапуром, но что вы едете — это гениально. Довольно быть козлом отпущения. Кем бы мы ни были здесь — актерами, режиссерами, врачами, адвокатами, прежде всего, Гарик, вне зависимости от основной профессии, мы верой и правдой служим козлами отпущения.

Нигде в мире нет такого многочисленного стада козлов этой редкой породы.

— Так почему же вы не сматываетесь, Леня?