Бал шутов - [10]

Сегодня это было именно так.

— Молилась ли ты на ночь, Дездемона? — доносилось со сцены.

— Да, мой супруг, — отвечала та.

Женщины вытирали слезы. Мужчины едва сдерживали подступавший к горлу комок и сжимали кулаки в ожидании Яго.

Леви силой выталкивали на сцену из‑за кулис.

— Дай помолиться мне, — молила Дездемона.

— Теперь уж поздно! — рычал мавр.

Заплакали мужчины. Дездемона была не только кротка и благородна, она была явно русской — голубые глаза, коса, время от времени она напевала «Калинку».

Зал подхватывал.

Когда мавр сделал свое дело, он приблизился к рампе и бросил, сверкая очами:

Когда в Алеппо злобный турок бил

Венецианца и Сенат порочил —

Я пса — обрезанца схватил за горло

И поразил вот так!

Зал ахнул, будто пронзили кинжалом каждого. Всем было ясно, кто это «псы — обрезанцы». Раздались аплодисменты, крики:

— Так их!

— Бей жидов, спасай Россию!

Все были готовы к погрому, сорвались с мест, но евреев, к сожалению, в зале не оказалось, и избили членов антисионистского комитета — на безрыбье и рак рыба.

Ягер, чтобы выйти из театра, загримировался под Хо — Ши — Мина.

— Куй ман ге, — пищал он по — вьетнамски, — пропусисе посалста…

Майор Борщ был любителем изящной словестности и поклонником Мельпомены. Регулярно он общался с людьми сцены, с деятелями театра, следил за всеми новыми постановками, наизусть знал «Ревизора», стихи из «Доктора Живаго», и это было неудивительно — майор Борщ возглавлял отдел искусств городского КГБ. Литература была делом его жизни.

В общем, вся семья Борщей была тесно связана с искусством.

Отец обожал поэзию, увлекался особенно акмеизмом — участвовал в расстреле Гумилева, в аресте Мандельштама и лично вез его в ссылку в Воронеж. Дед больше занимался символизмом, гонялся за Бальмонтом, Сологубом, но, к сожалению, никого не сумел поймать — все удрали за рубеж. Тогда он переключился на лирическую поэзию и несколько лет лично занимался Пастернаком.

Видимо, предки передали любовь к литературе и Коле Борщу.

Он ценил ее всю, но предпочтение отдавал драматургии — лично цензурировал пьесы, запрещал спектакли, выгонял режиссеров и двух строптивых драматургов отправил за рубеж, может, поэтому за какие‑то десять лет вырос от младшего лейтенанта до майора.

К чему только не приводит любовь к изящной словестности…

Все в отделе искусств были во власти муз.

Каждое утро начиналось с какого‑либо писателя — его расспрашивали, с ним говорили, просили признаться, ничего не скрывать, поделиться планами и мыслями.

Писатели обычно делились.

После обеда шли поэты, режиссеры, актеры.

Творческие встречи взаимно обогащали — деятели искусств понимали, чего от них хотят, а работники тайного фронта — что такое хорей или амфибрахий.

Десять лет службы в отделе искусств можно было легко приравнять к университету или литературному институту имени Горького. Майора Борща подчиненные ласково называли «маэстро», а он их — «мои меломанчики».

Не надо забывать, что в комитете занимались музыкой — Шостакович, будь он жив, мог бы подтвердить это…

…На премьеру «Отелло» в Театр Абсурда Борщ послал своих любимых меломанчиков — Зубастика и Ушастика — Борщ предпочитал клички. Они были тонки, полны вкуса, носили очки, слегка грассировали и напоминали интеллектуалов западной школы.

При этом, в случае необходимости, они вам могли переломать все ребра. Они сидели подле членов антисионистского комитета и с профессиональным интересом наблюдали за трагической сценой, делая такие меткие и тонкие замечания, будто сами придушили не одну Дездемону, а заодно и Отелло. Техника удушения Отелло их, в общем, не удовлетворяла — душил он неумело, неловко, будто впервые, совершенно забыв про сонную артерию, которую надо было сразу же перекрыть, про трахею, рвать которую надо было раньше.

Но, как интеллигентные и воспитанные люди, они виду не подавали, а, наоборот, аплодировали, кричали «браво, бис».

После спектакля, как истинные театралы, вместе с другими любителями автографов они пошли за кулисы.

От них, конечно, не ускользнуло, как смылся в костюме Хо — Ши — Мина Леви, как перехватил на ходу стакан коньяка Боря Сокол и как пожарники уминали бутерброды, предназначенные для банкета…

За кулисами шел праздник. Все целовали Главного в уста. Лично Орест Орестыч наливал ему шампанское, называл спасителем. Да, Олег Сергеевич своим могучим талантом спас спектакль, театр, и лично Ореста Орестыча.

Отелло с Дездемоной еле держались на ногах.

В своих древних одеяниях они давали автографы. На программках, листочках, книгах они выводили: «С горячим мавританским приветом», или что‑то там в этом роде.

Мельпоменчики скромно жались в очереди, перемиинались, застенчиво улыбались.

Наконец, подошел их черед.

Зубастик достал из пиджачка удостоверение и протянул Отелло. Боря Сокол взял его своими большими черными руками и, почти не глядя, размашисто, по диагонали вывел: «Поклоннику Шекспира от поклонника Дездемоны. Боря Сокол.»

— На добрую память, — Отелло широко улыбнулся.

Зубастик нежно вырвал удостоверение.

— Вы не любите Шекспира? — спросил Сокол.

— Обожаю, но вы расписались не совсем там, — мягко ответил Зубастик.