Бакинский этап - [2]

— Что это, мужики?! — Собственного голоса я не узнал…

— Что? А ты не знаешь? Не слышал, что они, падлы, на реках Севера и Востока творят аж с самого 1918 года — Степан Синёв, бригадир, крикнул и столкнул меня к воде. — Иди! И вы все идите! Все! — Закричал он, оскалясь и запихивая маску в сумочку. — Идите! И своими глазами поглядите на жизнь человеческую — чего она стоит, наша жизнь! Без масок поглядите! Чтоб глаза привыкли — не лопались! — И первым прыгнул в реку. Враз вымокнув в ледяной воде я, вслед за Синевым, по приставной стальной лестнице–трапу взобрался на высоченную палубу баржи. Потом — остальные. Еще и офицер какой–то незнакомый. Он поднял маску над подбородком, прокричал глухо: — Давай, ребята! Давай! Там люка — не широкие, но в них по скобам залезать удобно. Только склизко очень. Потому держитеся сильнее…

— А делать–то здесь что, гражданин начальник? — Из люка, уже снизу, Степан Синев глухо прокричал. — Делать–то что нам?… Тут же… сами, небось, видели…

— Что делать? Попробуйте как–нибудь… поддевать лопатами и вытаскивать наружу… Там все раскисло, разложилось…Этап–то с самых Сальян, с Ленкорани… Он же — с марта, сообщают… Он восемь месяцев шел сюда, этап этот… Или лопатами — в перекидку, что ли… Ты старый уже — тебе лучше знать.

— В какую «перекидку»?! Тут, Господи, прости, студень из людей… Холодец из Человечины!…

— И я об том же. Тут бы мешками надо… В мешки бы все это — лопатами. И сюда — на палубу. Или техникой бы какой… Мониторами, вот…

— Раньше что думали, пока этап «восемь месяцев», говоришь, гнали?

— Кто гнал–то, я?

— А кто?

— А кто его знает, кто! Кто гнал — те давно разбежались. А кто остался… На этой вот барже в живых один только человек, из ваших, из заключенных. На всю баржу один — в гальюне запертой был. На палубе. И еще с третьей, вроде, баржи двое живых — тоже в гальюне сидели, на заложке… Этот, что на нашей вот барже живой — он уже, вроде, трёкнутой… Ну, валеты у него разбежалися. И то — можно понять: их, зэков, как в Азирбайжане да в Дагестане загнали в трюма, рассказывал, так заложки на люках сразу проловкой и закрутили… Насовсем. От побега, говорит. А его одного конвой азирбайжанский наверху держал, в гальюне железном, для перевода, говорит, — он по–ихнему понимает. Ну, и как шестерку — он печку им топил, воду носил…

— Которым в трюме? Зэкам?

— Зачем?! Которые конвой.

— А тем?… ЭТИМ вот?

— Я говорю: они еще там, вначале, насовсем проловкой заложки на люках закрутили. И больше не раскручивали ни разу.

— Так ни разу и не открыли?!

— Не. Не открывали, говорит. Немец рядом, боялись. Им откроют, а они кинутся.

— Немцы?! Откуда там немцы?

— Какие немцы! ЭТИ кинутся, когда узнают, что немцы рядом!

— Чего городишь, — какие немцы на Каспии? Их там сроду не было!

— Не было. Ну и что? Все одно боялись: отвечали же за зэков. Знаешь, какая ответственность на конвое, да на нас, за заключённых?

— Ничего себе ответственность! Загнали в баржи, закрутили «проловкой», заморили голодом, сгноили в студень на поминки по России…

— Так не я же!

— Значит, я тогда, Синёв Степан. Моя вина… Мужики! Давай ко мне!

Слепые — в масках — мы стали спускаться к Степану. В мутном свете «летучих мышей» открылось бесконечное пространство огромного отсека–танка. От наших ног на нижних скобах люка до потерявшейся во тьме переборки стыло месиво человеческих останков…

Минутами оно вздрагивало зябко от удара забортной волны. Тогда липкий вал изуродованных трупов, вздыбливаясь медленно, судорогою катился по белесо–розовой поверхности. В радугах нефтяных разводов появлялся на ней, будто оживая в движении, кричащий оскал чьих–то перекошенных болью лиц–масок, затекшие глазницы грибоподобных черепов, согнутые, разбухшие кости рук и ног — множества рук, молитвенно воздетых судорогой — волною… Потом все успокаивалось, вздрагивая… Застывало, колышась… До новой волны…

— Ну! Узнали теперь, как они за нас отвечают?!… Ладно, спускайсь и дело делай, мужики, кто еще не расчеловечился совсем…

— Не могу, Степан!…

— Не можешь?! А я могу?! Мне, может, тошнее твоего, может, горше…

— Степа! Я ИХ лопатой не могу — ОНИ мне еще живые!

— Сопля! Вылазь, оклемайся. И сам вернись. Сам! Понял?

— Понял…

— Ничего ты не понял… ИХ земле надо предать, ОНИ не виноватые, что нелюди их сгноили тут. И если мы ИХ отсюда не вынесем и не похороним, — ты понятия не имеешь, что эти суки Безымянлаговские им сделают! Они их взаправду мониторами в пульпу перетрут и выкинут в Волгу… Рыбам! Они всегда и повсюду так делают — нелюди! И с мамою моей и отцом також. И их под Архангельском в баржах на пульпу порастерли…

Сам ли я выполз на палубу. Или выволокли меня — не знаю, не помню. Помню только, — желудок вывернуло–вытряхнуло, словно мешок с навозом… Еще помню, как наступила вдруг глухота. И в ее пугающей пустоте завыла — ввинчиваясь в мозг — тонкоголосая сирена…

Потом, когда отошел, оклемался на ледяном ветру, померещилось спасительно: «Сон! Немыслимый, страшный сон!» И я поверил самому себе: сон! Трюм — сон. ТО, что в трюме — сон. И все вокруг, что вижу, что чувствую. Тогда «включился» слух. Я услышал ветер. Топот ног: прибегали, потом уходили — пятясь — какие–то военные. Исхрабрясь, медленно прошаркал мимо меня к трюму «не на своих» ногах Суздальцев, — состарившийся, мятый. Его вывернуло–вырвало прямо в люк на висящих там людей. Оттуда матюкнулись хором. Я засмеялся от счастливой уверенности, что этого ничего взаправду нет, что это сон, что я свободен от кошмара…