Багровый лепесток и белый - [359]

Утонченное общество греется в тепле газа и парафина; слуги поддерживают огонь ради комфорта тех, кто проведет часы, остающиеся до сна, за вышиванием, обедом, приведением в порядок альбомов, писанием писем, чтением романов, комнатными играми, за молитвами. Формальные визиты дружеского характера закончились, когда пробил колокол; прерванные таким образом беседы, какими бы интересными они ни стали, не могут возобновиться до назначенного на завтра времени. Няни приводят хорошо воспитанных детей к матерям, чтобы их поласкали часок-другой — пока хороших детей снова не уведут наверх, к ожидающим их постелям. Холостые джентльмены, такие как Бодли и Эшвелл, ни в малейшей степени не расстроенные отсутствием жен, разворачивают салфетки на коленях в «Кафе Рояль» или попивают шерри, развалясь в креслах своих клубов. В самых знатных домах повара, горничные и лакеи собираются с силами для выполнения сложной задачи — доставить горячие блюда в столовую по длинным, насквозь продуваемым коридорам точно в нужный момент. В домах более скромных маленькие семьи приемлют то, что ставится на стол, и благодарят за это Бога.

На Черч-лейн, в Сент-Джайлсе, где не благодарят никаких богов и не купают никаких детей, где редко встречаются немногочисленные газовые фонари, Уильям Рэкхэм, которого ведут почти во тьме, хромает и оскальзывается на мокрой, грязной мостовой. Держась рукой за женское плечо, он на каждом шагу постанывает от боли и унижения. Одна штанина у него разорвана и пропитана кровью.

— Со мною все в порядке, — кричит он, пятясь от женщины и тут же опять хватаясь за нее, не в состоянии ступить больной ногой.

— Еще чуток, сэр, — задыхается Каролина, — уже почти пришли.

— Кликни мне кеб, — говорит Уильям, делая шаг вслепую, в тумане собственного выдоха, — мне нужен только кеб.

— Кебы сюды не ездят, сэр, еще чуток — и мы пришли.

Резкий порыв ветра с ледяной крупой обжигает щеки Уильяма. У него пульсирует в ушах, уши распухли, будто их надрал рассерженный родитель.

— Отпусти меня, — стонет он, сам держась за женщину.

— Вам доктора надо, сэр, — Каролина не обращает внимания на его раздражительность. — Вы пойдете к доктору, так ведь?

— Да, да, да, — стонет он, с трудом веря, что одна прогнившая ступенька могла довести его до такого состояния.

Впереди сияют огни Нью-Оксфорд-стрит. Приглушенные голоса кружат на ветру: усталое бормотание рабочих с пивоваренного завода, выходящих в ночь. Огородные пугала — их силуэты — мелькают в мороси, когда они пересекают границу между Блумсбери и районом, куда они направляются.

— Ой, священник! — кричит кто-то — и слышится громкий хохот. Каролина ставит Уильяма на край широкой улицы под фонарь, потом оттаскивает его назад, чтобы он не свалился в сточную канаву.

— Постою с Вами, сэр, — деловито говорит она, — пока не дождемся кеба. — А то еще убьетесь.

На свету Уильям оценивает состояние штанины — порванной и отвратительно липкой от крови — потом смотрит на женщину рядом. Ее лицо невозмутимо — маска; у нее есть все основания презирать его, тем не менее, она рядом, проявляет милосердие.

— Вот — возьми, — говорит он, неловко выгребая из кармана пригоршню монет — шиллингов, соверенов, мелочи — суя деньги ей руку. Она без слова принимает, прячет деньги в прорезь на юбке, но все равно остается с ним.

Пристыженный, он пробует стать на обе ноги, но удар боли пронзает ногу, да и все тело — от пятки до сердца. Он теряет равновесие, и чувствует, что его крепко обхватила за поясницу женская рука.

На глаза набегают слезы, огни Нью-Оксфорд-стрит расплываются. Дрожит и его тело в страхе перед собственными увечьями: каким он будет, когда все это кончится? Калекой, всем на посмешище, который с трудом хромает от кресла к креслу, пишет как малый ребенок и заикается как недоумок? Что сталось с мужчиной, которым он когда-то был? Туманная фигура, похожая на призрак, который является человеку перед кончиной, проходит по противоположной стороне улицы.

Он зажмуривается, но видение продолжается: стремительная, высокая женщина, окутанная зеленым шелком, спешит под дождем без шляпки и зонтика. На миг, когда она проходит под фонарем, ее пышные волосы вспыхивают оранжевым, и ему чудится, будто ветер доносит ее запах, не похожий ни на какой другой на свете. На ходу она пошевеливает пальцами за спиной, как бы приглашая его взяться за них. «Доверься мне», — кажется, говорит она — и, Боже, как он стремится снова довериться ей, прижаться пылающим лицом к ее груди. Но нет, это она зовет Софи — его дочь, неузнаваемо чумазую, закутанную в тряпье, босоногую беспризорницу. Спокойно, спокойно, это лишь фантазия, игра воображения; он еще вернет дочь в надежное лоно семьи.

Затем появляется следующий зловещий женский фантом: обнаженный труп, белая плоть, страшно изуродованная глубокими темно-красными ранами и лавандовыми синяками. Грудная клетка вскрыта и видно, как бьется сердце между полных грудей; фантом грациозно танцует на заплеванном булыжнике. Хоть глаза его по-прежнему закрыты, он отворачивается и зарывается лицом в теплое плечо у его щеки.

— Вы не засыпайте на мне, сэр, — дружески предупреждает Каролина, меняя позу и крепко держа его, пока он не приходит в себя.