Багратион. Бог рати он - [173]

Изящный, подтянутый генерал-майор поначалу слегка стушевался, но все же твердо заявил:

— Нам остается один путь — назад через Неман к Несвижу.

Багратион с готовностью подхватил:

— Благодарю вас, граф. На сей раз наши мнения не разделились, а решительно сошлись! Прошу вас тотчас отдать от моего имени приказ: всем сниматься и идти в Несвиж. Там же, в сем городе…

— Совершенно верно, ваше сиятельство, — решился дополнить главнокомандующего начальник штаба, — я уже изволил набросать проект диспозиции: занимаем в городе оборону и поджидаем подхода неприятельских сил, чтобы дать им беспощадный бой.

Сен-При вдруг запнулся. Наступило неловкое молчание, по которому и Платов, и подошедшие во время разговора Николай Николаевич Раевский, князь Васильчиков и некоторые другие генералы армии поняли: нет, не угадал начальник штаба намерений главнокомандующего и они опять, увы, разошлись.

— Говорите, держать оборону? — взорвал тишину Багратион. — Да, дозоры вокруг города и по всем дорогам от него — к Новогрудку и Миру! И лишь для того, чтобы дать всей армии отдыха ровно на сутки. А засим — операция под именем «Колобок». Отрываемся от Жерома к югу, по направлению Слуцк — Бобруйск. И далее — на Могилев. Всем ясно, господа?

Всю дорогу к Несвижу и затем там, в городе, Сен-При не мог прийти в себя.

«Опять, выходит, не попал в точку с главнокомандующим. Но ведь сие не потому, что я плету супротив него козни, как полагает сам милейший Петр Иванович. Расхождение у меня с ним — в ином. В разности наших с князем дарований. Он — гений, я — не более чем добросовестный и честный исполнитель, невзирая на мой Гейдельбергский университет. Князь не может меня, верно, принять потому, что я — иностранец, к тому же — француз. Но Святые Отцы! Как его убедить в том, что я вот уже более двадцати лет нахожусь в русской службе и с малых лет живу в России, которая и стала моею настоящею родиной! Всему же виною — злые языки. Хотя бы тот же Ермолов, что считает меня при Багратионе тайным царским осведомителем. Как сие низко и недостойно Алексея Петровича, храброго и умного генерала! Теперь государь назначил его начальником штаба Первой армии. Вот он-то не преминет вставить палку в колесницу Барклая! Да окажись он здесь, на моем месте, и супротив обожаемого своего кумира, князя Багратиона, плел бы козни. Таков уж характер сего Геркулеса с головою льва: извечное недовольство и борение. Я же — всею душою с тем, кому служу и в гений коего верю беззаветно».

Знал: с момента назначения на должность начальника штаба Второй Западной Багратион не раз в сердцах бросал кое-кому из самых ему близких: «Я пишу государю, и Сен-При тоже ему пишет. Только я — по-русски, а он — по-французски. Черт его знает, о чем он в сих письмах строчит?»

Так ведь как было не состоять в переписке с государем, коли по званию Сен-При — генерал-адъютант? А звание, оно обязывает. Только надобно знать, о чем в тех письмах — хула ли на своего непосредственного начальника или, напротив, ему поддержка.

Вот и теперь Эммануил Францевич передал флигель-адъютанту Чернышеву письмо по-французски. На сей раз, правда, не государю адресованное, а родному брату Луи Мари, находящемуся на службе в Первой армии.

С превеликой охотою показал бы князю Петру Ивановичу сие послание его автор. Да разве прилично, когда в том письме чуть ли не каждая строчка о том, как он единодушен со своим командиром. И как он глубоко, всем сердцем разделяет печаль и тревогу князя, и как всеми силами души готов разделить его священную любовь к отечеству.

«Мой дорогой Луи! — спешил Эммануил Францевич сообщить брату о положении дел в своей армии. — Не удивляйся, что я не писал тебе в течение некоторого времени, ибо был занят другими делами. Если вы отступаете, то ведь и мы тоже отступаем. Однако какая разница! Ваши фланги и пути отступления свободны, тогда как нас преследует и почти что окружил Даву, вплотную за ним идет армия Жерома… Мы стремимся соединиться с вами, а вы от нас убегаете… Мы не рассчитываем больше на благоприятные для нас действия Первой армии. Эта кампания хороший урок для военных и составит эпоху в истории. Лишь одно наступательное движение Первой армии может привести к поражению всех корпусов неприятельской армии, а ее нынешняя бездеятельность послужит причиной не только гибели нашей армии и армии Тормасова, но также и ее самой! Окруженная с флангов, она будет вынуждена отступать из своего укрепленного лагеря к Пскову — и все это без единого выстрела. Все, что мы можем делать, это — отвлечь армию Даву, в то время как австрийская и саксонская армии идут от Пинска к Мозырю на соединение с вестфальской армией, которая прикрывает Бобруйск, чтобы, перебросив свои силы на Житомир, заставить Тормасова отступить без боя к Киеву. Волынь и Подолия взбунтуются и восстанут и отрежут снабжение провиантом Молдавской армии, которая будет счастлива, если успеет достичь Днестра. Вот, мой дорогой Луи, плачевный результат, к которому приведет ошибочное движение Первой армии на Свенцяны, что есть не что иное, как следствие ее дислокации. Предпринятое ею поспешное отступление к Дриссе еще более ошибочно, потому что сделало невозможным наше движение к Новогрудку и было затруднено характером местности. Я не говорю об оставлении страны без единого выстрела, о всех уничтоженных запасах — все это неизбежное следствие первоначальных передвижений. Те, кто посоветовал подобные действия, виноваты в этом перед потомством. Но во всем этом наиболее достоин сожаления император, положение которого ужасно. Я не осмеливаюсь ему более об этом писать, поскольку я ему предсказал все, что теперь с нами происходит, и уверен, что он сим очень огорчен. Ты можешь показать мое письмо генералу Толстому и сказать ему, что если он потрудится изучить неприятельские силы, нас окружающие, то сможет судить, нам ли делать диверсии в помощь Первой армии с 40 тысячами человек против 120 тысяч, или Первая армия должна нас выручать, имея 120 тысяч человек против, самое большое, 100 тысяч плохих войск.